Этих скандалов Галина боялась больше всего на свете. Ее сердце сжималось в комочек, она забивалась в угол кровати, зарывалась в подушки, чтобы ничего не слышать и не видеть, но подушки не помогали. Ругань начиналась с легкого бурчанья бабки, когда та вставала с постели, чтобы отодвинуть засов, который специально задвигала, чтобы мать не сумела тихо и незаметно войти и лечь спать. Мать отвечала привычно раздраженно. Бабка, цепляясь, повышала голос. Мать бросалась в крик. Через минуту бабкины истошные вопли уже слышали все соседи, в стенку начинали стучать. Мать грозилась повеситься, в ответ бабка бежала топиться. Утром они мирились, чтобы на следующий вечер начать все сначала.

Бабка потихоньку пила, мать – гуляла.

Да и как же ей было, молодой, одинокой и красивой (а Галинина мать была красива), не гулять, когда надежды выйти замуж в послевоенной России не было никакой? Не выходить же за местных инвалидов иль пьяниц. А тех, что потрезвее, уже давно держали на привязи бдительные леспромхозовские жены.

Маруся крутила романы с вольными, приезжавшими за кругляком шоферами, за которыми не мог уследить ничей ревнивый глаз по причине удаленности расстояний.

После таких кручений Маруся частенько уезжала в город и делала запрещенные аборты.

Возвращалась тихая. Ходила озираясь. Глядела виновато.

Бабка еще больше ярилась. Галина ничего не понимала.

Она уходила на берег моря. Подолгу бродила по песку вдоль кромки тихо шелестевшей волны и тоненько пела все известные ей благодаря радио оперные арии. У нее был слух, она легко запоминала. Очевидно, это одинокое пение помогало ее маленькой душе освободиться от невыносимого груза нелюбви, царящего в их доме. Она возвращалась успокоенная. И давала себе слово во что бы то ни стало, когда вырастет, разыскать отца. Все, что она знала о нем, это его фамилия, которую они с матерью, в отличие от бабки, носили. Обе были Преображенские, а бабка – Воронина. Нет, и еще имя: Сергей. Она была Галина Сергеевна.

Об отце Галина мечтала страстно. Все, что она ощущала как хорошее в жизни, было связано для нее с образом незнакомого ей отца. Она наделяла его всеми изумительными качествами героя и даже полубога. Как-то раз она осмелилась спросить кое-что об отце у бабки. Та, обычно сразу набиравшая в рот воды, на этот раз, пребывая в периоде бурной ссоры с матерью, мстительно выпалила:

– В тюрьме твой отец! Ясно? На каторге! В лагерях!

В сердце маленькой Галины словно вонзили длинную острую иглу, она замерла и похолодела так, что у нее побелели губы и кончики пальцев на руках. Она бы, наверное, упала в обморок, но бабка, заметив неладное, подхватила ее и уложила на диван. С ней сделалась тихая истерика. Она перестала разговаривать, почти ничего не пила и не ела. Напуганные мать с бабкой, заключив временное перемирие, повезли Галину к врачу. Врач прописал витамины и что-то еще, через месяц она поправилась.

Но удар был слишком тяжелым. Она ничего не поняла про каторгу и лагеря, но жуткое слово «тюрьма» ей было известно. Мечтания об отце уперлись в тупик. «Значит, он такой же, как они?» – думала Галина, имея в виду мать и бабку. «А может, они, взрослые, все такие?» Она вспомнила соседа-пьяницу, сквернословящих мужчин у пивного ларька возле поселкового клуба и еще – как в пьяной драке убили брата одной девочки из их класса, и дала себе слово никогда не выходить замуж за этих страшных мужчин, которые пьют, матерятся, убивают и сидят потом за это в тюрьме. Хватит с нее матери с бабкой!

Больше об отце она не мечтала. Теперь она стала мечтать о том, как вырастет, уедет в большой город, поступит учиться и больше – никогда, никогда! – не вернется в свой родной дом, который трудно назвать родным.

Так и случилось. Галина училась хорошо, особенно по литературе, ее ставили в пример. Она окончила одиннадцать (по хрущевской прихоти) классов с серебряной медалью и уехала в Ленинград поступать в университет.

Город ошеломил ее. Потом, когда она осталась тут жить, часто жаловалась на невыносимый климат и недостаток солнца, на дворы-колодцы, загазованность, плохую экологию, усталость от транспорта и людей, но, предложи ей всерьез перебраться в другое место, она не согласилась бы никогда. Город Пушкина, Достоевского и Блока стал и ее судьбой.

Галине шел двадцать первый год, она училась на третьем курсе филфака, когда с ней произошло то, что рано или поздно происходит со всеми девушками ее возраста. К этому относились легко, вопрос о браке не обсуждался, а если и обсуждался некоторыми устоявшимися парами, то происходило это намного позже, ко времени, например, окончания учебы. Ну произошло, и ничего особенного. Наоборот, возникала даже какая-то гордость, даже это как-то и льстило, вроде ты стала теперь полноценновзрослой.

Историю своего превращения Галина кратко пересказала закадычной подруге Татьяне, которая давно уже перешла сей невидимый простому глазу рубеж и считалась девушкой многоопытной. Татьяна поздравила ее с важным событием и потребовала подробностей. С подробностями было туго. Все произошло неожиданно на вечеринке с полузнакомым ей молодым человеком; кажется, звали его Алик или Олег и он заканчивал уже физмат; кажется, у него кто-то есть, вроде постоянной барышни или даже невесты, а Галина просто подвернулась под пьяненькую руку, ну расслабился человек, с кем не бывает. Продолжения, естественно, не последовало, и Галина почти забыла об этом происшествии, тем более что наступала летняя сессия, к которой она всегда готовилась серьезно.

Она жила без романов, считая себя практически дурнушкой. Она была чуть выше среднего роста, стройная, с узким тазом и маленькой грудью. Длинные русые волосы носила свободно или просто перехватывала сзади резинкой. Нос с маленькой горбинкой не на шутку портил ей жизнь, втайне она даже мечтала когда-нибудь сделать операцию по его выпрямлению. Зеленоватые с желтизной глаза казались ей кошачьими (в школе ее так и дразнили: Кошачий Глаз и еще Рыжая, поскольку каждый раз по весне ее нежную прозрачную кожу покрывали крошечные точечки веснушек, пропадавшие только летом и доводившие ее до слез). Посередине белых ровных зубов была узенькая щель, которой она стеснялась и потому всегда плотно сжимала красивые полные губы и редко улыбалась.

Сдав сессию, подруги решили прокатиться в Москву автостопом. У Татьяны там жил знакомый художник, который мог их приютить. Галина училась на повышенную стипендию, Татьяне помогали родители: деньги у подружек были. К поездке они тщательно подготовились. Сами сшили себе из вафельного полотенечного материала, предварительно покрасив его в голубой цвет, джинсы, из мешковины – юбки; простые белые футболки, перевязав в некоторых местах нитками, они опустили в краску, отчего получились непредсказуемые, замысловатые узоры. Купили дешевенькие полушерстяные свитера и, сложив все это самодельное (а ля хиппи) богатство в рюкзачки, вышли на Московское шоссе. (В те годы это было еще почти не опасно.)

На вторые сутки к вечеру девушки добрались до столицы. Татьянин знакомый жил в ближайшем пригороде (теперь это Москва). Выйдя из электрички, они немного поблуждали в темных закоулках и наконец нашли необходимый им крошечный домик.

К счастью, в окнах горел свет: девушки ехали наобум, не предупредив.

Постучали.

– А, привет! – сказал вышедший на крыльцо хозяин, не выразив никакого удивления, словно они расстались только вчера. – Вы откуда?

– А мы прямо из Питера. Автостопом. Представляешь? А это моя подруга Галина. Вместе учимся, на одном курсе, – затараторила Татьяна.

– Анатолий, – представился Татьянин приятель. – Ну заходите, раз автостопом…

– Знакомьтесь, вот, – сказал Анатолий присутствующим в доме гостям. – Барышни из Питера. Автостопом. Татьяна и Галина. Универсантки.

– А я думала, смолянки, – снисходительно оценивая доморощенно-хипповый наряд подруг, сказала полная девица, одетая в дорогую замшу.

Вторая, смуглая, с длинными черными волосами, вся в серебряных украшениях (болгарка, как потом узнали «смолянки»), рассеянно глянула на подруг, стряхнула пепел в блюдце и ничего не сказала.