Галина училась на пятом курсе, пора было задуматься о дальнейшей судьбе.

Уехать по распределению из Ленинграда она уже не могла, настолько приросла к этому гибельно-роскошному городу. Остаться же, не имея прописки, можно было в двух случаях: выйти замуж или поступить в аспирантуру.

Выходить замуж ей не хотелось, да, честно говоря, и не за кого. Все силы она бросила на учебу. Ей удалось на отлично защитить диплом и остаться в аспирантуре.

Домой за все эти годы она не ездила ни разу, отделываясь несколькими открытками в год: жива, здорова, учусь хорошо, все в порядке, Галина. В ответных письмах мать также была немногословна, хорошо понимая, что дочери неинтересна их нищая, жалкая жизнь и бесконечная, беспричинная ругань.

Галина сообщила матери о поступлении в аспирантуру, но приехать навестить родных отказалась.

В сентябре появился в Ленинграде Женя. Он приехал на новеньких жигулях по делам. А может, и не по делам, а просто, чтобы повидаться с Галиной, кто знает: вдруг на этот раз ему больше повезет? Он нашел ее в университете и пригласил пообедать в ресторане Дома актеров на Невском.

Он шел рядом, невольно любуясь Галиной. Она не то чтобы сильно изменилась или особенно похорошела, в ней появилась женская уверенная стать. Она была все так же худа и стройна, белокурые волосы так же свободно лежали на плечах или собирались на затылке в пучок, ее чистое от косметики лицо (почему-то она так и не захотела его рисовать, как не стала, впрочем, и курить) казалось особенно благородным и милым.

Они сидели за столиком, ели бифштекс, запивая красным вином. Женя рассказывал ей (довольно интересно) о своих поездках на Север и Дальний Восток, где они снимали фильм о военных моряках, потом перешел на московские театрально-киношные сплетни; ей было скучно.

Потом он спросил о ее дипломной работе.

– Протопоп Аввакум, – коротко ответила она.

– Это что-то, помнится, из древности? – не понял он.

– Не совсем. Семнадцатый век.

– Что это ты ударилась в такую дремучесть? Тебе бы больше Ахматова – Цветаева и прочие серебряные леди…

– Извини.

– Да нет, я просто… Прости, но ты чертовски похорошела, – не удержался Женя и положил свою руку на ее маленький кулачок.

– Ты преувеличиваешь, – спокойно сказала она, высвобождая руку.

«Кажется, зря приехал», – подумал Женя и между прочим сказал:

– Да, кстати, Сергея мы проводили.

– Когда? – удивляясь своему спокойствию, спросила Галина.

– Да вот, пару месяцев как. В июле.

Помолчав, она делано равнодушно спросила:

– И что же у него за американская жена?

– Да дура! – простосердечно ответил Женя.

Галина рассмеялась.

– Что же это у него всё дуры да дуры?

– Должно быть, потому, что сам дурак. – Это было сказано с подтекстом, в том смысле, что только дурак мог бросить такую замечательную девушку, как Галина, которая только глазом моргни – и он тут же готов, руку и сердце в придачу к московской однокомнатной квартире и новеньким жигулям.

Галина думала о том же. Она попыталась представить себе Женину лысоватую голову на одной подушке с собой, и ей почему-то стало нехорошо. Да нет, лучше уж одной.

– Да, тут еще… он просил передать письмо, – честно исполняя дружеский долг, сказал наконец Женя.

– Письмо?.. – Она вдруг заволновалась.

Он протянул конверт. Она взяла, но не стала тут же, при нем, вскрывать. Это ее, личное, интимное дело, и читать его она будет без свидетелей, одна.

Оставшись наконец одна, она разорвала в нетерпении маленький помятый конверт, на котором его крупным, с пляшущими буквами, почерком было выведено только одно ее имя: «Галине». В конверте был листок с его новым американским адресом и маленькая приписка: «Если захочешь, напиши. Сергей».

Она заплакала. «Что же это такое! По какому праву он мучает меня? Для чего ему писать? Чтобы по первому его звонку мчаться теперь уже на другой конец земного шара? Так не пустят меня, даже если б и бросилась, и помчалась, и он это прекрасно знает!..» И долго потом она ходила по комнате, а слезы все лились и лились из глаз, и, достав его любительскую фотографию, она еще полночи разговаривала с ним и причитала распухшими от слез губами, обещая ему больше никогда-никогда его не видеть, не слышать, не знать, забыть, забыть! Забыть!..

Летом Галина в первый раз решила съездить отдохнуть в Крым.

Она написала письмо Татьяне (которая к тому времени уже успела выйти замуж, родить сына, развестись, оставить ребенка на молодых еще родителей и укатить на Север в поисках нового счастья) и предложила поехать вместе. Татьяна быстро откликнулась, приехала в Ленинград, и здесь они уже вдвоем сели в плацкартный вагон до Симферополя. По дороге решали, куда дальше: в Ялту, к Чехову, или в Коктебель, к Волошину. Бросили жребий. Выпал Коктебель.

Но в Коктебеле устроиться не удалось. Август, самый сезон, все забито. Им посоветовали поискать жилье в Феодосии (в получасе езды от Коктебеля), и они сразу нашли комнату в старом районе города, на Карантине, возле древних руин Генуэзской крепости и новых руин разоренных православных храмов.

Семья, их приютившая, была смешанной. Он – неказистый, лет тридцати пяти татарин, она – русская, много старше его, как говорится – со следами былой красоты, и их маленькая дочка, огромными голубыми глазами и льняными кудряшками похожая на мать.

В те годы ни о каких национальных конфликтах и речи быть не могло (хотя все знали, например, что армяне, грузины и азербайджанцы, мягко говоря, недолюбливают друг друга, но это был повод скорее для анекдотов, чем для беспокойства). Все жили смирно под крепкой властью компартии, объявившей дружбу между народами на вечные времена и каравшей повинных, невзирая на этническую принадлежность. В этой круговой ответственности перед суровым мечом советского правосудия все этносы, населявшие Советский Союз, были равны. А раз равны, то и дружественны.

Татарин был из семьи выселенцев, изгнанных товарищем Сталиным в связи с поголовным почти переметыванием крымских татар на сторону немцев из Крыма в Казахстан. Трудолюбие и нелюбовь к питию выгодно отличала его от местных русских мужчин.

Жена его, как выяснилось, уже была раньше замужем и имела от первого брака двух женатых сыновей и даже внуков.

Намаявшись с пьющим мужем и сойдясь с татарином, она «на старости лет», в сорок три года, забеременела и хотела сделать аборт, но татарин ей это «русское» безобразие не позволил, и теперь они оба не могли нарадоваться на свое голубоглазое чудо.

Платить за это нежданно-негаданное счастье ей пришлось утратой безрелигиозности. Татарин был, естественно, мусульманин, и хотя в городе на те времена было всего две православные церкви (кладбищенская и главный собор), а мечети ни одной, он все же требовал неукоснительного соблюдения мусульманских обычаев, читал Коран и заставлял жену с дочкой молиться дома Аллаху.

Эти требования нового мужа были необременительны, и она легко поддалась послушанию; под крепкой рукой мужа она чувствовала себя уверенно и спокойно.

Татьяна, наблюдая это «безобразное рабство», за глаза возмущалась, Галина иронически пожимала плечами. Современной эмансипированной женщине нужно много хлебнуть горя и зла, чтобы понять смысл, прочность и правильность религиозного, основательного брака. Эту чашу девушки еще едва пригубили и судили о жизни с высоты своих двадцати пяти лет строго и безапелляционно.

Прогуливаясь однажды по набережной, они заметили молодого художника, писавшего морской пейзаж.

Любопытствующие девушки остановились поглазеть.

– А что, в этом городе с легкой руки Айвазовского все художники пишут исключительно морские пейзажи? – небрежно бросила Татьяна, как бы и не конкретно обращаясь к молодому человеку, а так, в пространство, вообще.

– Почему… – засмущался художник. – Не только… – И в подтверждение своих слов продемонстрировал девушкам два прелестных этюда – феодосийский дворик и розы в саду.