Анатолия Викторовича допрашивал лысый, маленького роста, с усталыми глазами немолодой майор НКВД.

– Расскажите, как вы попали в плен? – спросил он отрывисто, не глядя на Шабельского.

– Я был контужен, очнулся уже в плену.

– Кто может подтвердить обстоятельства вашего пленения?

Шабельский задумался.

– Записываю: свидетелей нет.

– Но, позвольте…

– Я вас слушаю.

– Я потерял сознание и не могу знать, как меня взяли в плен и кто при этом присутствовал.

– Я уже это записал, свидетелей не имеется. Кто может подтвердить в лагере ваше сотрудничество с немцами?

– Я с немцами не сотрудничал…

– Кто может это подтвердить?

– Но… никто не может подтвердить, что я сотрудничал.

– Меня интересуют свидетели. Люди, фамилии.

– Товарищ майор, даю вам слово офицера, что не нарушал присяги, никого не предавал и не сотрудничал с немцами. Но я не понимаю, как могу это вам доказать.

– Гражданин Шабельский, с вашей биографией, – майор постучал папкой с его делом по столу, – я бы посоветовал вам прямо отвечать на поставленные вопросы. Повторяю, кто может подтвердить вашу невиновность?

– Не знаю… надеюсь, любой из тех, с кем я находился в лагере.

– Записываю: свидетелей, подтверждающих ваше неучастие в сотрудничестве с немцами, не имеется.

– Ну хорошо, спросите, например, капитана Федотова или… майора Лебедева…

– Почему именно их?

– Вы просите назвать фамилии.

– Почему вы назвали именно эти фамилии?

– Я близко общался с этими офицерами и могу, в свою очередь, засвидетельствовать их высокий моральный дух, любовь к Родине и…

– Расскажите, как вы были завербованы во власовскую армию?

– Я не был завербован во власовскую армию.

– У вас есть родственники за границей? – спросил вдруг лысый майор и впервые в упор посмотрел на Шабельского.

Он не мог солгать, у него бы не получилось, да и, если они задают этот вопрос, значит, уже знают. И он ответил:

– Да. У меня есть брат Александр Викторович Шабельский, он живет в Париже.

– Вам известно, что ваш брат сотрудничал с Власовым и занимался вербовкой советских офицеров в так называемую Русскую освободительную армию?

– Да, мне это известно.

– Как давно вы сотрудничаете с немцами? – снова спросил майор, и глаза его, утратив усталость, загорелись беспощадным огнем.

– Я уже отвечал вам…

– Хватит играть в кошки-мышки! – рявкнул майор и изо всех сил стукнул кулаком по столу. – Кто еще из военнопленных был завербован вместе с вами? Имейте в виду, нам все известно! На вас имеются свидетельские показания, в том числе и названного вами майора Лебедева, о вашей фашистской деятельности в немецком лагере, и только честное признание с вашей стороны может смягчить вашу участь! Предупреждаю, если будете запираться, вам и вашим близким грозит высшая мера наказания!

– У меня нет близких, – медленно сказал смертельно побелевший Анатолий Викторович. – Моя семья была… погибла в двадцатом году. У меня никого нет, – сказал он как можно спокойнее.

– А у нас другие сведения! – ввинчивая свой стальной взгляд в Шабельского, продолжал пытку майор.

«Врет, – каким-то неведомым, шестым чувством понял Анатолий Викторович. – Никаких у них нет сведений, все врет. На пушку берете, товарищ майор». Он вдруг успокоился, почти развеселился.

– Улыбайтесь, улыбайтесь! Скоро вам будет не до улыбок! Фашистская шкура! Продажная собака! Немецкая гадина! – Майор зашелся в истерике.

Анатолий Викторович понял, что доказать свою невиновность майору, жаждавшему его расстрелять, так же невозможно, как невозможно лето превратить в зиму и наоборот, и перестал отвечать на его вопросы. Тот долго еще кричал, грозил и исходил пеной, но полковник Шабельский уже отрешился от надежд и предал себя в волю Божию.

Их повели на расстрел рано утром: его, капитана Федотова, майора Лебедева и двух солдат – одного, молоденького, совсем мальчишку, все время глупо улыбавшегося и не верившего, по всей вероятности, в то, что должно случиться через несколько минут, и другого, пожилого и угрюмого, глядевшего себе под ноги, на драные сапоги с высунутым большим пальцем… Вывели за ворота лагеря в жиденький перелесок к оврагу. Два смершевца уже докапывали неглубокую яму.

«Значит, здесь наша братская могила, – думал полковник. – И никто никогда не узнает, где будут покоиться кости последних жертв этой войны. Если бы последних, если бы не напрасных!..»

Нет, он не роптал на судьбу, она подарила ему лишние четверть века: ведь такие, как он, не должны были жить, такие, как он, защищавшие другую Россию, полегли давно, в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом… Что ж с того, что эти подаренные ему двадцать пять лет жизни и жизнью-то назвать нельзя? Время рождения, как и родителей, не выбирают…

Им велели стать спиной к яме. Молоденький солдатик все еще улыбался, озираясь по сторонам, и с недоумением поглядывал васильковыми своими глазами на хмуро-бесстрастных конвоиров, будто все происходившее с ним было во сне.

Шабельский переглянулся с Лебедевым и Федотовым, и они молча попрощались взглядами.

Конвой вскинул ружья. «Господи, сколько же они постреляли своих, – подумал Анатолий Викторович без гнева, – прости их, Господи». Он не думал о сыне, он не думал о той, давно погибшей семье, он взглянул в небо на медленно всходившее, набиравшее огненную силу солнце. «Будет жарко», – успел подумать Шабельский, и в этом огненном, наплывшем на него диске ему снова померещилось лицо той, которая легко и радостно отдала ему свою юную любовь и обрекла себя на вечное ожидание с неведомым ему сыном.

Прошел год после смерти Сталина. Юра с мамой жили по-прежнему в Воронеже, ему исполнилось уже десять лет.

Однажды летом он прибежал домой возбужденный и с порога выпалил.

– Мама, мам! Там тебя какой-то дяденька спрашивает!

– Какой дяденька? – разогнулась над корытом с бельем Елена.

– Не знаю. – Глаза его сгорали от любопытства. – В шинели!..

Сердце ее упало и заколотилось. Она вытерла мыльные руки о фартук и неподвижно застыла, слушая, как неторопливые мужские шаги гулко отпечатываются по долгому коридору.

Вошел… нет, вошел не тот, кого она, несмотря ни на что, продолжала ждать вот уже десять лет. Вошедший мужчина был невысок ростом, коренаст и почти лыс, с ввалившимися желтоватыми глазами, худой и небритый, в солдатской шинели.

– Не узнаёшь, хозяйка? – спросил он, улыбнувшись беззубым ртом.

Она долго смотрела на него с недоумением и страхом и наконец, уже узнавая, медленно выдохнула, заливаясь краской.

– П-петр!..

– А я тебя сразу признал, – сказал Петр Мельников как-то игриво-весело, скидывая с плеч вещевой мешок. – Мало изменилась.

– Юра, – повернулась она к мальчику, во все глаза глядевшего на вошедшего. – Беги на улицу, сынок, поиграй… Ну, я кому сказала!.. И дверь закрой! – приказала Елена.

Юра нехотя побрел к порогу. Он еще раз бросил шустрый взгляд на страшного незнакомца в шинели и тихонько прикрыл за собой дверь. Потом постоял немного под дверью, но, вспомнив, что подслушивать нехорошо, к тому же все равно ничего не слышно, побежал на улицу рассказывать другу Валерке про их необычного гостя.

Петр и Елена стояли и глядели друг на друга: нежданный муж и негаданно встреченная жена, она – с мýкой и страхом, он – ощетиниваясь насмешкой, пока она, не справившись с нахлынувшим на нее непонятным ужасом, наконец не сказала:

– П-проходи, Петр… садись… Есть хочешь? Я сейчас! – Она отодвинула корыто к стене и быстро подтерла пол.

Петр не спеша прошел в комнату, сел, вытащил беломор, закурил. Она молча стала собирать на стол.

– Я ведь не знал, что ты здесь живешь, по-прежнему… – начал он неторопливо. – Так, заехал на всякий случай поглядеть. Мало ли, думаю… А ты, оказывается, никуда и не уезжала…

– Уезжала… – тихо ответила Елена. – Я на фронте была… медсестрой…