Вдруг Юра (ему было уже четырнадцать лет) схватил со стола нож и в бешенстве, сам не понимая, что делает и зачем, распахнул дверь. Не ожидавший такого коварного хода сосед отпрянул и завопил. Но Юра, как маленький сумасшедший зверек, набросился на него, размахивая ножом и крича, что если он хотя бы еще раз!.. посмеет!.. на него!.. на мать!.. он его убьет!.. зарежет!.. выбросит из окна!..
Сосед, меньше всего ожидавший такой бури и натиска от щенка, оторопев от Юриной бешеной наглости и, хоть и был пьян, все же не посмел поднять руку на ребенка, ретировался восвояси, бурча под нос проклятия и угрозы уже совсем мирным, чуть не добродушным тоном.
С тех пор соседи перестали их трогать. Елену просто не замечали, а к Юре стали относиться даже с уважением.
Так они прожили несколько лет. Юра окончил десять классов и поступил в университет на физический факультет. Елена Павловна по-прежнему работала медсестрой.
Она тихо старела. Стала быстро утомляться, с трудом поднималась на высокий четвертый этаж с продуктами, уже не дежурила по ночам в больнице, а перевелась (в утро/вечер) в поликлинику, у нее появилась одышка, боли в сердце. Врачи предлагали лечь в больницу, она все отмахивалась: потом!.. Какая больница, она просто устала бояться, устала жить! Все чаще она вспоминала теперь Анатолия Викторовича, единственную свою любовь, и его маленькая фотография, все еще не доверенная Юре, теперь всегда была под рукой.
И, проводя все вечера дома одна, она подолгу смотрела на него улыбаясь, в странном предвкушении какой-то приближающейся радости. Нет, она не стала особо религиозной, но почему-то совсем не боялась смерти, и даже жалость расставания с сыном не очень пугала ее, ей казалось, что она и, вне разумно объясняемого, оттуда будет все видеть и знать и радоваться его жизни.
Наконец она окончательно слегла. Она еще больше похудела, а ярко-голубые когда-то ее глаза потемнели и глядели на мир как из колодезной глубины. Юра конечно же переживал, покупал лекарства, как мог ухаживал за матерью, но учеба и молодость брали свое, он по-прежнему приходил домой только ночевать.
Однажды Елена Павловна сказала:
– Юрочка, ты скоро останешься один…
– Ну что ты говоришь, мама, и слушать ничего не хочу! Поправишься! Вот увидишь! – преувеличенно бодро запротестовал Юра.
Но у Елены Павловны не было сил даже усмехнуться про себя на это невинное лицемерие. Она давно душой и мыслями была уже не здесь, и потому пред серьезностью предстоящего исхода все людские придумки, ложь и лукавство казались ей смешными и не стоящими внимания.
Она достала свое единственное земное сокровище и протянула его сыну:
– Вот, Юрочка, это твой отец. Анатолий Викторович Шабельский. – И она рассказала сыну все, что знала о нем сама. Не так уж много, конечно, но все-таки самое главное Юра теперь знал, и она спокойно могла закрыть глаза.
– И еще, – помедлив, произнесла Елена Павловна. – Я бы хотела, чтобы меня отпели в Никольском… там, где мы с сестрой… где нас крестили… У меня ведь была сестра… Ниночка… но она тоже пропала… теперь неважно… Мамочка все боялась, что мы выйдем… за образованных… Тогда это было… признаком неблагонадежности… происхождение… понимаешь?.. Господи, как глупо… До революции это была тетина квартира… а мы… жили на Фурштатской, дом номер тридцать семь… теперь это Петра Лаврова… Кто этот Петр Лавров, не знаешь?.. Какой-нибудь революционер… В Павловске у нас была дача… у дедушки… Павловск хотели назвать Слуцк… А в тридцать шестом нас вычистили в Воронеж… Бедный папочка… Бедная моя мамочка… Знаешь, Юрочка, я ведь ничего этого вашего не понимаю… И как это все скучно… Никогда бы не подумала, какая скучная будет жизнь… Вот только война… какие люди были на войне… таких больше нет… А, знаешь, – она с трудом улыбнулась, – я все время слышу теперь… голоса… я не могу объяснить… но это так… чудесно… Я счастлива, что твой отец… что твой отец не… Петр Мельников… Обещай мне… если это будет когда-нибудь возможно… взять имя отца… слышишь?.. Это моя последняя просьба… обещай…
Она затихла. Ее дыхание почти совсем прекратилось; Юра сидел не шевелясь, держа ее руку в своей, потом она еще раз громко вздохнула, и ее бедная, испуганная на всю жизнь душа отлетела.
Юра вспомнил (где-то читал), что умершим надо закрыть глаза и подвязать челюсть. Что нужно делать дальше, он не знал. Вышел в коридор, постоял, потом прошел на кухню, там не было никого. Он постучал в первую попавшуюся дверь, женский голос томно ответил:
– Да-да?..
И он вошел.
В длинной узкой комнате (третьей части бывшей гостиной Клавдии Петровны) на кушетке лежала молодая женщина в халате, бездетная жена инженера Иванова, бессчетно и нещадно ему изменявшая. При виде вошедшего Юры лицо ее просияло, она лениво поправила халатик, еще больше обнажив свои красивые ноги.
– Юрочка… Студентик… – сказала она, плотоядно улыбаясь ярко накрашенным ртом. – Очень, очень рада… Присаживайся. Проходи.
– У меня мама умерла, – сказал он хмуро. – Вы не знаете, надо в милицию или «скорую помощь»?
Юлия Николаевна всплеснула руками.
– Да что ты говоришь! Когда? Прямо сейчас? Ах, какое несчастье!.. Вот наша жизнь! – воскликнула она патетически и потерла глаза. – Живешь, живешь, все чего-то хочешь, кого-то ищешь – и вот!.. Погоди, ты куда? Постой…
И Юлия Николаевна приняла самое деятельное участие в похоронах Юриной мамы.
Правда, в церковь Юлия Николаевна не пошла, заявив, что ее муж партийный и мало ли что, донесут, могут быть неприятности. Зато устроила поминки на всю квартиру. За десять лет, что Юра с мамой прожили на Таврической, почти все соседи сменились, новые уже и не знали, кто такая Клавдия Петровна и откуда взялись Елена Павловна с Юрой, они давно стали старожилами. Никто их не притеснял, никто особо и не дружил. Но на поминки собрались все. Говорили в основном, какая Елена Павловна была скромная и добрая женщина и что всегда у нее наготове было какое-нибудь лекарство, так что и в аптеку бегать не надо, разве уж в экстраординарных случаях. Потом сетовали на быстротечность времени, постепенно разговор перешел на бытовые и семейные рельсы, рассказали пару анекдотов про «кукурузника» – Хрущева (это уже было совсем не опасно), потом анекдоты посыпались в изобилии – и про чукчей, и про дистрофиков, и про Чапаева с Петькой. Неуемный народный юмор хлестал и захлестывал и народных правителей, и народных героев, и сам народ, и, разумеется, поминки, о которых вспомнили, уже только расходясь спать, принимая дружно на посошок и сочувственно пожимая Юрину руку.
Юра никого не слушал, почти ничего не ел и не пил. Смерть матери все еще не вмещалась в его сознание.
На следующее утро, проводив инженера Иванова на работу, Юлия Николаевна отправилась к Юре помочь убрать комнату после поминок.
Комната была не заперта, он все еще спал.
Юлия Николаевна накинула крючок на дверь и мягкой, кошачьей походкой подошла к Юриной постели.
– Юрочка… Ты спишь?.. – она легонько пощекотала его по шее.
Юра открыл глаза и ошарашенно взглянул на Юлию Николаевну.
– Т-сс! – приложила она палец к губам. – Я только на минуточку… хотела тебе помочь… Ты спи, спи… Я только вот тут… рядышком… немножко тебя пожалею… бедненький мой… Ты не возражаешь?.. – И она ловкой ящерицей скользнула к нему под одеяло…
С этого утра Юра потерял голову. Теперь Юлия Николаевна приходила к нему каждый день, пока инженер Иванов трудился, зарабатывая им обоим на жизнь и ей – на удовольствия. Субботы и воскресенья стали для Юры самыми мучительными днями, когда инженер Иванов не работал и Юлия Николаевна принадлежала ему целиком. Он не мог заниматься, практически перестал ходить в университет, не зная, куда себя деть, часами тупо просиживал в комнате, прислушиваясь к звукам в коридоре в надежде услышать ее голос, ее шаги. Ночами он мучился от ревности к инженеру и даже ходил подслушивать к ним под дверь, терзая свое воображение страстными картинами их супружеской близости.
