Вскричать было от чего — собачий лай метался в стенах низких прибрежных домиков, заполняя собой легкие на вдох — еще плотнее, чем звонкий сквозь гнилость, мертвецкий дух Темзы.

Лодка была привязана у самого пологого берегового ската, отчеркнутого небольшим, грубо сколоченным причалом — здесь, на Бэнксайде, они торчали в воду десятками, размазываясь извилистыми отражениями в черно-белой, грязь с ледяной крошкой, воде.

— Живо, давайте! Дик, отвязывай! Уилл, толкай!

Непослушные, с красными от холода и ужаса костяшками, руки Дика не справились с задачей — пришлось достать нож, еще минуту назад казавшийся таким бесполезным против своры натасканных на человечину, лоснящихся, преисполненных самодовольных сил зверюг. Люди то собирались поглядеть на происходящее, то, поняв, к чему все идет — по воде, по воде, — разбегались. Неподалеку, в нависающих почти над самой рекой домишках, со стуком начали захлопываться оконные ставни — никто не желал видеть, что случится на этом пологом берегу спустя минуту другую.

Глотая ветер, горчащий на языке, скрипящий на зубах, Кит крикнул Уиллу что-то отстраненно-раздраженное. Что-то вроде: пошевеливай задницей, красавчик, сочинять то, что ты сочиняешь — это не только собирать вершки с молока, не только срывать созревшие яблочки. Уилл смотрел на него со жгучей, вытащенной из самого сердца обидой, а сам, цепляясь в противоположный борт, уже плескал ногами шевелящуюся, черную вперемешку с костями животных, чьим-то прохудившимся башмаком, осколками глиняных бутылок, тину.

Лодка, качнувшись, скользнула вперед.

— Я весь промок, — с детским удивлением, смешно ломая брови, объявил Дик Бербедж, снимая один сапог и выливая из него все то, что там плескалось. — Ноги совсем мокрые.

Они все подрагивали от пробирающегося под одежду холода.

— Ну надо же, — огрызнулся Кит, придерживая руль и щурясь на удаляющийся берег, где поднялась настоящая черная толкотня: Топклифф не поскупился ни на людей, ни на зверей, чтобы изловить свои новые игрушки. — Удивительное дело, учитывая то, что мы находимся посреди чертовой реки. Загляни в сапог поглубже — вдруг обнаружишь там русалку.

Дик хотел что-то ответить — быть может, даже дерзкое, до того напряглась его шея и заискрили глаза, но не смог. Разом, мгновенно позеленев так, что цвет его лица стал неотличим от окружающей лодку влажной серой дымки, прорезанной другими лодками и кораблями, спокойно скользящими по густой от талого льда воде, он бросился к борту, и едва не перекинулся через него, оглашая пространство душераздирающими звуками.

Уилл, налегая на весла, смотрел на него с сочувствием.

А на Кита смотреть избегал вовсе.

***

— Если новости не окажутся действительно стоящими, я прикажу тебя вздернуть на ближайшем суку, — Томас Уолсингем раздраженным жестом запахнул разошедшиеся полы. Дорогой шелковый халат, чей родной брат — и Фрайзер знал это наверняка — обретался в доме на Хог-Лейн, что в Шордиче, был накинут на голое тело.

Фрайзер позволил себе легкий вздох, и тут же поклонился, извиняясь за несдержанность:

— Милорд, это дело касается жизни и смерти, если мне позволено будет так выразиться.

— Поторопись же.

Уолсингем нетерпеливо забарабанил пальцами по инкрустированному столу.

Его недавно нанятый, высокомерный, под стать хозяину, слуга сначала наотрез отказался докладывать хозяину о Фрайзере, даже на порог не хотел пускать. Пришлось как следует тряхнуть мерзавца за шкирку да пригрозить всевозможными королевскими карами, и теперь стало понятно, почему.

Очевидно, милорд Уолсингем, как и подобало благочестивым христианам, проводил ночь Великой Субботы в посте и молитвах. Фрайзер отвел глаза в сторону, чтобы не созерцать все еще вздыбленное под халатом естество своего шефа. Направляясь на Ситинг-Лейн, он прокручивал в уме будущий диалог и так и эдак, и любое его начало было скверным, а продолжение грозило произвести эффект разорвавшейся прямиком под стенами королевского дворца бочки с порохом.

Но сейчас тянуть было бессмысленно, и он произнес первое, что пришло на ум.

— Сегодня в театре «Роза» в Сауторке случилась давка. Топклифф пригнал туда своих людей с мастиффами, чтобы арестовать неких смутьянов и тайных католиков — актера Ричарда Бербеджа, драмодела Уильяма Шекспира…

— Это все, что ты хотел мне сообщить, Фрайзер? — раздраженно перебил его Уолсингем. — Ты же знаешь, что Топклифф может переловить хоть полгорода, а остальную половину отдать своим церберам. И что бы мы об этом не думали — на то у него есть полномочия от Ее Величества.

— … а так же поэта и известного на весь Лондон атеиста Кристофера Марло, — невозмутимо закончил Фрайзер.

Уолсингем даже не повернул головы в его сторону. Только крылья носа чуть дрогнули, да по углам рта четче обозначились желваки.

— Мне нет никакого дела до Марло. Одним поэтом меньше, одним больше… — треснувший голос, однако, противоречил словам — холодным и спокойным.

Фрайзер снова поклонился.

— Что ж, сэр, тогда возможно вам не стоит сообщать, что они все же бежали, а Топклифф, совсем потеряв голову от неудачи, публично обвинил в ней вашу кузину. Говорят, он угрожал миледи Эссекс арестом за пособничество бунтовщикам и…

— Мою одежду и шпагу, Джонатан! — закричал Уолсингем, оживая. — Быстрее!..

Докладывать оставшиеся новости пришлось в седле.

***

Беспокойные, затянутые в черную тонкую кожу пальцы Топклиффа перебегали от манжеты к манжете, расправляя невидимые складки на кружеве. На бледном лице застыло знакомое всему Лондону выражение брезгливого отвращения, которое, впрочем, стоило лишь ему увидеть почти вбежавшего в дверной проем Томаса, сменилось выражением снисходительной любезности.

— Уолсингем, что привело вас ко мне в столь поздний…

Томас не стал размениваться на любезности.

— Мне только что донесли, что Саутвелл открыто собирает людей на пасхальную мессу, — сказал он. — Вам что-нибудь об этом известно, сэр?

Если бы он мог, то рассмеялся бы Топклиффу в лицо — до того комично тот выпучил глаза, и даже сделал шаг назад, будто одно лишь имя Саутвелла могло вызвать дьявола.

— Должно быть, вы пытались изловить его сегодня в «Розе»? — Томас вложил в этот вопрос весь яд, на который был способен. — И что же? Я наслышан, что в театре произошла давка, едва не приведшая к бунту, а вы не нашли ничего лучше, чем обвинить в неудаче графиню Эссекс?!

Топклифф вздернул подбородок:

— Графиня Эссекс, сэр, по своей неосведомленности или — я страшусь даже предположить это! — из желания помочь беглым бунтовщикам, помешала мне сегодня провести их задержание, чем и вызвала…

Не обращая внимания на выросшего, как из-под земли, в дверном проеме Поули, на положившего руку на эфес шпаги Фрайзера, Томас сделал еще один широкий и злой шаг к Топклиффу. Тот снова попятился, натолкнувшись бедром на обеденный стол. Коротко звякнули кубки.

— Ваши опасные бунтовщики — это мой сотрудник и его помощники, сэр, — Томас почти шипел, неотрывно глядя в выпученные глаза Топклиффа. — И пока вы воюте с моей сестрой, потому что ее муж оказался на шаг ближе к трону, чем вы, по улицам Лондона свободно разгуливают настоящие бунтовщики и подстрекатели.

***

Мерно потрескивал огонь. Для того, чтобы разжечь его голод, а после — насытить, пришлось разломать деревянную часть крыши той лачуги, куда они, все втроем, забились в конце пути, под самое утро, едва соображая от холода и усталости, тяжко вздыхая и отмалчиваясь. Стены Лондона, зубастые и грузные, оказались далеко позади, а вокруг были луга, едва тронутые близкой зарей, готовой посоперничать с костерком в деле разжигания яркого, холодного зарева. Пастушья хижина, которую и хижиной было тяжело назвать — четверка стен, хлипкая дверь, дырявая крыша-навес, — была столь же жалкой, как и лодка, заставившая их сперва порезвиться, вычерпывая воду руками, а после — окунуться в холодные воды Темзы, и так выкатиться к берегу.