Он вздрагивал всем телом, сминая простынь в ком, вызывая воистину ранящие слух скрипы кровати, хмурясь и улыбаясь одновременно.

Дика к тому времени не было слышно — как и его мимолетной спутницы. Спали они, слушали, или умерли ненадолго — Киту было плевать.

***

Они с девицей, так и оставшейся до конца безымянной, проснулись почти одновременно — открыв глаза, Кит увидел, что она сидит на краю тюфяка, привалившись поясницей к боку громко сопящего Дика, и смотрит на него с веселой задумчивостью.

Уилл тоже все еще спал — хоть за окном уже было светло. Киту потребовалось усилие воли и тела, чтобы выбраться из теплых, надежно сковавших его объятий. А Уилл, мурлыкая сквозь сон какие-то глупости, улыбался до ушей, и протягивал руку, ощупывая щербину пустоты, пролегшую между ним и тем, что происходило ночью.

— Тебе заплатят, — сказал Кит, просто чтобы не молчать, наскоро принимаясь за давно остывший вчерашний картофель. — Думаю, Хенслоу может быть и не слишком скупым, когда дело касается будущих выгод.

Он ничего не объяснял — просто знал, что припомнит старому прохиндею эту ночь, когда настанет время.

Шлюха ответила, потираясь щекой о голое плечо:

— Мне не жаль. Работы оказалось не так много. И я узнала много нового.

— И что же?

Она пояснила после недолгого молчания, словно решалась, признаваться или нет.

— Что можно делать такое с людьми. Я слышала о тебе очень многое. Больше дурного, чем хорошего, если уж честно. Иные так и хаяли тебя за то, что ты сотворил над кем-то. Тот перестал быть таким, как раньше. Этот позабыл все на свете, только бы быть с тобой и слушать тебя. Я не верила, что кто-то, кроме Христа, может так.

Кит вопросительно вскинул брови. На душе у него было спокойно.

— А сегодня то, что творил твой друг Дик… я не знаю. Ничего эдакого для такой девушки, как я. Но ему это было страшно. Это случилось из-за тебя. Больше с тобой, чем со мной. Это все то, о чем ты говорил. То, из чего я не поняла ни крупицы. Но я бы тоже бросила все и пошла за тобой, если бы ты позвал меня — так… Кто угодно пошел бы.

Уилл так и уснул ночью — уткнувшись лбом ему в спину. Уснул на половине поцелуя, на трети ласки — его ладонь, огладив бок и бедро Кита, бессильно опустилась на постель.

Кит слушал исповедь простой бордельной шлюхи молча, и умывался, склонившись над миской с чистой холодной водой. Нарцисс в зыбком, сероватом отражении был быстро убит зачерпыванием в обе ладони.

Уилл заворочался в постели, натягивая одеяло на голову, и громко зевнул — разговоры вполголоса разбудили его.

***

Бывают такие ночи, которые остаются с человеком навсегда. Отпечатываются на изнанке век, остаются в ушах, будто запечатанные воском. Такие ночи ломают людей, круто разворачивают судьбу — будто ты ехал по прямой, накатанной колее — и вдруг повозку понесло через буреломы, да так, что не остановить, как ни пытайся. И только держись — иначе выпадешь и сломаешь шею. Или того хуже, дикие звери растерзают тебя, не оставив ни клочка плоти, ни частички души.

Дик слышал о таких ночах, ему даже доводилось играть на сцене подобные сломы, но до сих пор он не верил, что такое — не досужий вымысел не в меру разгулявшегося воображения какого-нибудь драмодела, не попытка потешить или ужаснуть публику.

Теперь же он знал — это самая настоящая, чистая, как слеза, правда.

Просыпаться, показывать, что проснулся Марло и своей вчерашней случайной девушке, шлюхе, отдавшейся ему по велению Хенслоу, о, теперь Дик это видел так ясно, словно ему подсветили факелом, — не хотелось. Встречаться глазами с Уиллом и Марло после того, что услышал, что испытал вчера — было страшновато. Как будто это он вчера вывернулся перед ними, как будто это он поведал свою постыдную, доселе никому не известную тайну. Впрочем, так оно и было — девушка, чью теплую обнаженную спину он чувствовал поясницей, говорила с Марло о нем, и говорила то, в чем Дик сам бы себе не признался до прошлой ночи ни за что, никогда. Но раз она увидела, прозрела женским тайным зрением, то и Марло, с его непостижимой способностью читать в душах других — видел то же. Прошлая ночь сломала Дика, перепахала ему душу, и отныне он не был прежним, и не было к прежнему возврата — повозка неслась куда-то, а мыслей, в отличие от ночи, было столько, что от них, как с перепою, гудела голова.

Дик все же не выдержал — вздохнул жалобно и протяжно, застонал, обхватив раскалывающуюся голову руками.

— Что ты, душка? — ласково, с интонациями Китти, спросила его девушка, и Дик закрыл вспыхнувшее лицо ладонями. — Болит чего?

— Все в порядке, — буркнул он грубовато, и сам устыдился этой грубости, повернулся к девушке лицом, погладил по бедру, заглаживая — совсем как ночью! — грубость неловкой лаской. Спросил неуверенно — а ну, как снова сотворит какую-то глупость, со вчерашней ночи их было предостаточно. — У меня есть деньги, сколько я должен за ночь?

Девушка покачала головой.

— Мне не велено с вас брать денег, джентльмены. Ни с кого.

— «Отца сразила хворь! Мой Гавестон, c ближайшим другом раздели же власть». О! Этим строкам я безмерно рад! Тебя блаженство ждет, о Гавестон, живым быть — и любимцем короля!

Лист бумаги с шелестом упорхнул из рук, отброшенный под ноги. Кто-то из зрителей, единым стоглазым чудовищем замерших в партере и на балконах, проворно, как кот, задирающий мышь, цапнул его со сцены. Сегодня письмо короля Эдуарда своему любимцу, любимому, любовнику, не было пустым — вопреки обыкновению, играя, выдавать за письма чистые листы.

Сегодня письмо было исчеркано переписанным заново, снова, в сотый раз, обрывками сонетов — всех тех, из которых Уилл сплел венок, чтобы украсить им свою любовь. Глупы были те, кто думал — играть в театре, проживая чужие жизни снова и снова, надо — отбросив свою и самого себя, как прочитанное и мигом заученное наизусть послание. Так мог полагать лишь тот, кто не прожил ни единой жизни — даже своей собственной.

Кит был уверен в этом так же сильно, как в том, что затянутые в неизменную черную кожу пальцы Ричарда Топклиффа, занявшего, вопреки своей установившейся привычке, место не на сцене, а в ложе, уже сводило от болезненного предвкушения забавы.

Ложа вокруг одинокой черной фигуры, расчерканной изысканностью белых кружев и перьев, украшающих шляпу, была пуста, как глазница черепа. Слова, принадлежащие бывшему изгнаннику, кровью лились из горла изгнанника будущего.

— Спешу, мой милый принц. Письмо любви меня приплыть из Франции влекло, ты ж, как Леандра, тяжко на песке дышащего, меня, смеясь, прими. Изгнанник видит Лондон — так душа, взлетев, Элизиум на небе зрит.

Элизиум находился там, где Уилл Шекспир имел возможность прикасаться к Киту Марло — такими были ожидания и надежды слабого короля, подарившего жизнь своим страстям. В этом была жизнь, тысячи жизней, затаив дыхание, следящие сегодня за малейшим движением рук, за каждым шагом, за тишайшим изменением интонаций, за всем, что мог сыграть и прожить Кит.

Топклифф едва заметно кивнул, подпирая подбородок кулаком. Позади него, в глубине балкона, шевельнулись неотступные тени — помни, актер, что ты смертен.

Не оборачивайся.

Кит прошел по краю сцены — будто вдоль пропасти, с самоуверенной улыбочкой, сменившей проблеск чистейшего восторга. Нахальная в своем самоубийственном сумасбродстве жертва шла в лапы своих палачей. Что такое — океан партера, если по ту сторону ждет слава? Богато расшитый лентами дублет с плеча Неда Аллена имел алую подкладку — чтобы желающие ударить ножом заранее знали, куда метить.

Чтобы черные мастиффы, ждущие своего выхода, не слишком примерялись, куда вонзить клыки.

— Не то, чтоб город я ценил, людей — мне любо: затаился здесь, и ждет король мой, в чьих объятиях умру, оставшись миру целому врагом, — легко, журчаще, говорил и прохаживался Кит, с сумасшедшим весельем чувствуя на себе десятки прицелов. Он подставлял солнцу быстрый блеск взгляда — и жемчужин, украшающих мочки ушей. Он смотрел туда, куда ни один из присутствующих не смел взглянуть — открыто, подначивая, понимая, что его понимают за шелухой слов и без них. — Что людям Арктики сиянье звезд, коль солнце свет дает им день и ночь? Бывай, низкопоклонство, лордов спесь!