Где-то на грани слышимого, за границей сознания и костра, наспех сложенного из первого, что попалось под руку — лишь бы горело подольше, стонал и метался старина Дик. Он тоже был в плену собственных страстей, и как бы ему сегодня не доставалось, тоже был с той, кого любит всей душой, пусть и во сне, пусть и там, во сне она все так же мучила его, как и наяву.

Но он был счастлив, и Уилл был счастлив, и его счастья, как и недавнего горя, могло хватить на весь мир.

Ладонь Кита лежала на его ладони, и они продолжали.

***

Каково это было — поверить сразу после взаимных обвинений во лжи? Пойти от обратного, от холода к жару, от черной воды — к золотому огню? Кит написал бы тысячи строк об этом — но знал, что его речь бессильна, чтобы выразить все, что теснилось в груди и в горле, разрывая дыхание в клочья, заставляя чуть прогретую землю под спиной пускаться в летящую пляску.

— Подожди, — просил Кит, и верил, и не верил, и жадно, жадно пожирал темнеющим, дышащим, плещущим в стену огня взглядом лицо Уилла. Ответный взгляд ласкал так же бурно, как руки и губы. Большего — не было и не могло быть, а от усталости гудели кости, как будто они были пусты, как расширенные зрачки, и в них бесновался ветер — тот самый, что пытался проникнуть в щели под крышей. — Подожди немного, не торопись, я не хочу, чтобы мы закончили слишком рано… Слишком быстро…

Кит отводил от себя ищущую и находящую ладонь, возился неловко, смеялся своей неловкости, и подносил ее к губам — чтобы поцеловать, чтобы поцеловать снова, и коснуться языком, и провести широко и влажно, глядя в глаза. Так будет легче — но не быстрее.

Прошу тебя, дай мне время поверить.

— Тебе говорили, что я лжец, Уилл Шекспир… О, тебя наверняка предупреждали обо мне… — Кит продолжал, позволяя продолжать. Сбивался, вдыхал — быстро, резко, зарывался носом в волосы Уилла, и смотрел на огонь, жмурясь. — Не связывайся с этим парнем, Уилл, ни в коем случае не смотри на него в ответ, когда он смотрит на тебя. Отводи глаза. Уходи поскорее. Заткни уши, чтобы не слышать, что он скажет — что бы он ни говорил, все это — ложь, прах, обман. Ты и теперь так думаешь… Что-то во мне страшит тебя, что-то отталкивает… То, что я делаю с другими… С тобой… И снова с другими — все то, что ты видишь, если зрение не обманывает тебя тоже…

Он не выдержал, и чертыхнулся. Закусил губу, и тут же — впился зубами в плечо Уилла, там где с него сползла рубашка, где отступил лен, спугнутый ускорением однообразных, идеальных движений.

— Ты знаешь, что такие, как я, лгут. Я знаю, что такие, как ты, никогда не остаются рядом с такими, как я… Так давай пошлем это к черту. Хотя бы сегодня. Ты видел мою слабость и мое ничтожество… Я видел, чего ты можешь хотеть, когда меня нет… Но давай пошлем это к черту, давай же, давай, твою мать, продолжай, я так хочу большего, я всегда, всегда хочу большего…

Огонь потрескивал — так же, как прежде. Бросал парчовый отлив на убогую поверхность стены. Скупая ласка, пальцы, впившиеся в запястье, поцелуи в шероховатые губы — большего было не достичь, но в сравнении с молчанием и гулкостью потери все это казалось небывалой роскошью.

Кит не стал оттягивать миг, когда все сошлось в одной-единственной сияющей точке — может быть, это и был танец ангелов на булавочном острие. Его поглотило одно-единственное сокрушительное вздрагивание — и он перестал дышать, видеть, слышать, чувствовать.

А потом вернулся огонь, и Уилл опять был рядом, и смотрел в упор — едва ли не с беспокойством, хотя беспокоиться было совершенно не о чем.

— Я хотел, чтобы ты увидел меня с Недом, — сказал Кит, облизнувшись. Голос не слушался его, как не слушались руки, блуждающие по спине Уилла. — Потому что ты мне нужен, и мне хотелось, чтобы ты знал, каково это — когда, уйдя от тебя, тот, в ком ты нуждаешься, черт возьми, находит удовольствие в объятиях других… Я могу быть лживым, могу желать мести, но сейчас — желаю продолжить путь вместе с тобой. Пока ты мой и не смеешь умереть при мне.

***

Ладонь оросилась теплым и вязким, а Кит продолжал говорить, замерев на миг, и на этот ужасный, прекрасный миг уйдя в какие-то иные, недостижимые для Уилла миры, все-таки его оставил.

А Уилл вглядывался в разладившееся, совсем недавно искаженное мукой страсти лицо, и все еще не верил себе. Очередная буря миновала, темные опасные воды, полные лжи и коварного предательства, не забрали никого из них. Вместе они благополучно миновали и Сциллу, и Харибду, и вот, их путешествие продолжается, продолжится, лишь только серый рассвет сменится ярким мартовским утром. Уилл верил и — не верил, не потому, что подтверждая сказанное Китом, боялся ему поверить, а потому, что это было слишком хорошо. Согретому присутствием Кита, разогретому его поцелуями, все происходящее казалось Уиллу прекрасным сном, и, если бы это было так, он не хотел бы больше никогда возвращаться к действительности.

Но он вернулся, и Кит вернулся из своего короткого путешествия — за грань между бытием и небытием — и, вернувшись, продолжил изливаться с лихорадочной, болезненной настойчивостью, обнажаясь до розовой кости, срывая мясо, оставляя лишь самую суть — кровоточащую душу. И каждое из его слов могло нанести непоправимый вред, а могло — врачевать неизлечимые раны.

Уилл слушал, вслушивался, прислушивался — и молчал. Молчал вовсе не так как раньше, застыв в своем осуждении обособленно, каменно. За него говорили его губы, его глаза, его ладони, вновь заскользившие по телу Кита, вновь обнимавшие его так, что не оставалось между их телами преграды большей, чем его льняная сорочка.

И Уилл потянул ее с себя — даже тонкое полотно не могло, не должно было быть им преградой.

Горячее тело прижалось к такому же горячему, трепещущему, Уилл вдохнул, забыв выдохнуть:

— Говорили, — сказал он просто, когда Кит иссяк, выплеснувшись до последней капли, и затих. — Да, говорили, но я им не верил. Я, знаешь ли, верю только тому, что вижу своими глазами и могу осязать. В этом смысле я, когда-то добрый католик, наверное, даже больший атеист, чем ты, Кит.

Он увидел, что Кит хочет возразить — и вновь прижал к его губам ладонь: я выслушал тебя, и ты слушай, не перебивай.

— Но и глаза и уши обманывают нас. Ты показал мне Аллена, потому что был уязвлен, и теперь, когда ты рассказал мне об этом, я понял, что ревновать не к чему. Что ты действительно мой. Но так же и я — твой, твой навсегда, со всеми своими стихами, своей жизнью, своим имуществом и своими потрохами. И я ничего не хотел показывать, и даже в страшном сне не помыслил бы променять тебя на какую-нибудь юбку, но видишь, Слай и Кемп говорят обратное. Они говорят так, потому, что хотят увидеть меня таким. Мы оба жертвы людской молвы, которая судит лишь по тому, что ей кажется или хочется. Про меня говорят, что я юбочник, про тебя, что ты — лжец. Но я не встречал человека правдивей, чем ты, Кит. И я хочу, чтоб ты знал, что никого и никогда я не любил больше, чем тебя. Что никакая самая привлекательная, самая милая девица не заменит мне тебя, Кит. Потому что она — не ты. А тебя я искал всю свою жизнь. И нашел. И едва не потерял. И я буду с тобой до самой своей смерти. И — дольше, если позволишь.

Он прижимался к Киту все так же, и заглядывал ему в лицо, и целовал скулы, губы, крылья носа, трепещущие ресницы.

Усталость брала свое, наливая свинцовой тяжестью члены.

Если бы они сейчас были на Хог-лейн, думал Уилл прежде, чем уснуть, они бы уснули.