— Еще поговорим, Шейксхрен.

Уилл было дернулся в ответ, но пухлая ручка Хенслоу сжала его локоть с неожиданной силой.

— Ты, смотри за встречами не забудь про свой выход, а то вычту как за полноценный спектакль! — рыкнул Хенслоу.

И Слай растворился среди костюмов, ушел, куда шел, как будто то, что столкнуло их с Уиллом, так же и развело, будто они оба были участниками какой-то пьесы, написанной чужим пером, но разыгрываемой неукоснительно, как по нотам.

— На пару слов по поводу грядущей постановки, мастер Шекспир, — громко сказал Хенслоу, и Уилл успел подумать, как же он некстати сейчас со своими постановками, неужели не видит, что творится, или, наоборот, видит, но спокойно ждет, чем закончится развернувшаяся, небывалая доселе охота на человеческую дичь?

— Прошу прощения, сэр, но… — Уилл попытался освободиться, в крови еще бушевал гнев на Слая, обида на Кита, и где-то в глубине души поднимали голову тревога и страх. Хенслоу сжал его локоть еще сильнее, и заговорил так тихо, что Уилл бы вряд ли его услышал, если бы губы Хенслоу не оказались у самого разом полыхнувшего уха:

— Увидишь Марло скажи, чтоб не вздумал ждать джиги. Все выходы перекрыты, под каждым окном по собаке, кроме одного — и Марло знает, где оно.

От стыда и волнения кровь бросилась Уиллу в лицо, и он забормотал в сторону, отворачиваясь, будто уличенный старшими в постыдном поступке школьник.

— Благодарю вас, сэр, вы даже не представляете…

— Отлично представляю, мастер Шекспир, — произнес Хенслоу уже обычным своим тоном — смеси любезности и снисходительного презрения. — И надеюсь на шумный успех будущих ваших с мастером Марло пьес в «Розе».

***

Кит скидывал с себя одну деталь одежды за другой, а слова обнажали душу Гавестона — уже не королевского капризного любимца, охочего до денег и власти, но человека, лишающегося прямо сейчас самого дорого в жизни. Гавестон оплетал своего короля, льнул к нему всем обнаженным телом, будто хотел срастись с ним, прорасти на троне — и вот так, вместе и уйти в предназначенную им вечность.

Дик деревенел в объятиях Кита, то ласковых, то вдруг становившихся железными, жгучими, будто Гавестон пытал своего короля раскаленными клещами из арсенала восседавшего в ложе сумрачного, брезгливо глядящего на сцену палача.

И Эдуард обнимал своего Гавестона, обжигал ладони о его горячую спину, скользил обхватывая за талию, вжимая в себя, не желая расставаться ни на краткий миг:

— О, если б мог тебя я так укрыть, — говорил Дик, и слова его разносились по вновь притихшему залу, достигая самых потаенных уголков, самых темных, тех, в которых прятались шпионы Топклиффа, — Как твой портрет — на счастье; но, увы.

— Браво! — кричал леди Френсис из ложи Топклифа.

— Браво! — подхватывала единая глотка и сотни рук в едином порыве вновь и вновь хлопали, отбивая ладони.

***

— Уже неплохо — жалость короля, — вдруг фыркнул Кит, и, строптиво тряхнув волосами, освободил Дика от груза своей тщательно скроенной из обрывков гладкого белого стиха и в очередной раз разбитых воспоминаний любви. Перекинув ноги через королевские колени, Кит присел на подлокотник трона, и перегнулся за укатившейся не так уж далеко короной.

Зал то бесновался, то затихал, ловя следующую, и без того, впрочем, всем известную реплику. Люди получили вдоволь мяса для того, чтобы страстно желать, чтобы полыхать желанием набить себе желудки еще одной порцией — до блевоты.

А вот псы оставались голодными.

— Нет, не уедешь, прячься, Гавестон! — сухая и горячая рука Дика Бербеджа перехватила Кита за запястье, когда он, задумчиво глядя вниз и горько усмехаясь, вертел корону в руках. Вот она — королевская власть. Кусок изящной, но под блеском позолоты — дешевой вещицы, выпиленной на досуге кем-то из подмастерьев «Розы».

Вот она — цена громкой, сотрясающей ребра любви. Латунь под золотом, сухость схоластической латыни под живостью полночного шепота.

— Меня найдут, — громко возразил Кит, бросив жесткий взгляд поверх короны — на Топклиффа, на леди Эссекс, все еще не успевшую усесться в свое кресло — из-за ширины жестких парчовых юбок на каркасе, само собой. — Затужишь ты сильней.

Позади колыхнулся звездчатый занавес — так Господь Бог в дешевых балаганных пьесках, излагающих жития праведников и обрывки из Писания, выглядывает, чтобы поглумиться над созданным им человеком. Блеснула лысина Филиппа Хенслоу — и тут же скрылась. Кит уловил с полунамека — хозяин «Розы» чем-то сильно обеспокоен, а чем — гадать не приходилось. Стоило лишь продолжить играть, обращаясь к главному гостю предпасхального действа, главному пастырю этого бесстыжего, вызывающего таинства.

***

Вернувшись в свою ложу и основательно оттоптав ноги тем, кто не успел посторониться, пропуская, Нед обнаружил, что место, где восседала его спутница, опустело. Пусто было и на душе — как будто оттуда, как из разделанной бараньей туши, выскоблили все, что наполняло собой тепло, жизнь, кровоток.

Последние слова Кита, брошенные так небрежно, как бросает кости шулер, уверенный в своем выигрыше, занозами засели под ногтями, и теперь звучали, самоповторяясь, гудя колокольно, надоедливо, несносно, по кругу — от начала до конца.

Я ведь всегда, или почти всегда знал точно, кем ты меня считаешь, изменчивый, бессовестный, самовлюбленный ублюдок.

Я ведь все прекрасно знал, отправляясь к тебе в Пекло, чтобы взглянуть на тебя в последний, быть может, раз.

И она знала — она, щебечущая теперь рядом с напыжившимся Топклиффом, зябко поводившим плечами под черным коротким плащом. Она и сама попалась на твою удочку — как все мы, убегающая ртуть, ловец человеков.

Сколько рыбы нужно для того, чтобы накормить голодных?

Нед сел, грузно оперевшись на деревянный, скрипнувший под его весом поручень. От досады, от ощущения униженности, его почти мутило. Он хотел бы покинуть «Розу». Не только на сегодня, чтобы не видеть, чем закончится представление, чем бы оно ни закончилось, черт возьми, даже если натренированные рвать людскую плоть собаки будут таскать кишки этих идиотов по всему Вестминстеру. Навсегда.

Чтобы ничего не напоминало.

Пусть, черт возьми, ничего не напоминает!

Но Кит Марло, тот, кто смешал его с грязью, сам был белее снега — на сцене, рядом с обритым налысо, разрумянившимся Диком, без дублета, без рубашки, с короной в руках. И не смотреть на него было невозможно — несмотря на то, что сам-то он в сторону Неда не взглянул ни разу.

***

Эдуард ловил Гавестона за запястье и прижимался губами — туда, где билась под белой кожей голубоватая жилка. Рука с короной — кусок деревяшки, позолота, облупленная по краям, оказывалась вывернутой в сторону, и Дик не разбирал уже, Гавестон льнул к своему королю в последней, тоскующей ласке, или Кит Марло прижимался к Дику Бербеджу в поисках тепла? Где-то за занавесом был Уилл, и он слышал, о чем они сейчас говорили, слышал, и, должно быть понимал каждую их реплику, каждое слово по-своему.

И Топклифф, топорщивший усы в ложе, — туда, куда Дик старался и не мог не смотреть, — тоже все понимал по-своему, и достаточно было беглого взгляда на его заострившееся лицо с раздувающимися ноздрями, чтобы понять — он весь в нетерпении, весь на изготовке, и вот-вот раздастся сигнал. Что будет им? Кит сказал: ждем конца спектакля, но что, если Топклифф не станет ждать? В конце концов, однажды он уже сорвал представление в «Театре», и все ему было нипочем, ни гнев разбушевавшейся толпы, ни недовольство высоких персон. Что ему помешает сделать это сейчас?

— В словах таких бесед — вся наша боль, — говорил Эдуард, забирая из рук Гавестона корону и тут же небрежно бросая ее ему на колени. — Расстанемся с объятием немым. Стой, Гавестон, тебя не отпущу. — Леди Френсис в ложе так и осталась стоять, прикипев взглядом к ним обоим, сплетенным в объятии, — полуобнаженному Марло и Дику, которого бросало то в жар, то в холод.

И, повинуясь наитию, Дик снова прижался губами к губам Кита, но тут же отпрянул, давая Гавестону произнести свою реплику.