***

Толчок болезненно пришелся в грудь — Кит ощутил и свое сердце, по слухам, по давним, покрытым мороком легендам, то ли отсутствующее вовсе, то ли сработанное из камня, коим перед добротными домами изредка мостят огрызок улицы. Захотелось спросить себя — о той обиде и злобе, которой с таким трудом дышал Шекспир, пялясь во все глаза, хоть явно не хотел видеть ни малейшего, даже самого эфемерного следа страсти, оставленного на коже того, кого он уже успел присвоить, кем-то другим.

Кит спросил — и понял ответ. Он не разделял ни первого чувства, ни второго. Ему было весело. Ему было радостно. Так — перчено, искристо, имбирно, — звучала на кончике языка хорошо приготовленная плоть некогда живого существа, и умело сервированная месть. Маленький ее осколок, подвернувшийся столь кстати — и впившийся прямиком в середину ладони, коснувшейся напряженной спины для объятия.

И Кит не проронил ни слова в ответ на поток упреков. Подвинув Уилла плечом, он миновал его, как не мог миновать его сладкий, дурманный, с женским запахом и женской мягкостью проступок. «Я знаю», — сказал он всем собою, повернувшись к Уиллу спиной и шагая прочь.

Я знаю.

Он успел сделать семь шагов, чтобы наткнуться на мистера Слая, только что сменившего епископскую митру на залихватский берет с колышущимися цветными перьями.

— Эгей! — крикнул Слай, окрыленный успехом и пухом, выдернутым из задницы какой-то гигантской пташки. Обращался он мимо Кита — но, как никогда, стрелы его были нацелены определенным образом. — Шейксхрен, старина, ты меня удивляешь!

Кит не обернулся, замедлившись — но знал, знал по движению спертого пыльного воздуха и движению своего сердца, что обернется Уилл. И был прав.

— Чем? — спросил наивный ягненок.

Слай хохотнул, покосив глазом на Кита:

— Да тебя ведь ни на минуту нельзя оставлять рядом с дамским, так сказать, полом! Видал я из-за кулис, как какой-то молодчик прям под сценой облапывает прехорошенькую золотоволосую девчонку, позавидовать, быть может, успел, а тут глядь — а это наш Уилл, собственной персоной!

У Кемпа находились последователи — если не в комедийной игре, то в таланте создать для нее повод.

Кит двинулся дальше, продолжая молчать — и, проходя мимо Слая, резко, рывком, перевернул прямиком ему под ноги небольшой, заставленный гримерными склянками и выпивкой столик. Выругавшись, добрый вестник отпрыгнул — скорее, от неожиданности, чем в страхе получить по ноге ребром столешницы.

Чистая, ничем не замаранная алхимия — ступать по не успевшему еще отзвенеть в ушах ледяному крошеву из стекла и краски!

И тут Кит понял, что доселе улыбался — понял по тому, что улыбка эта бесследно сошла с его губ.

***

— Милорд, слыхал я — шепчутся везде, что изгнан я опять на материк.

Слушая свой странный, звеняще-надломленный голос со стороны, Кит выступил в пятно солнечного света, ложащееся аккурат на центр дощатой сцены, из мягкой, таящей недобрые секреты тени. Прежде, чем взглянуть в упор в лицо заплаканному Дику, что уже успел, встрепенувшись, круто развернуться ему навстречу, он провел взглядом по первым шеренгам лиц людей, затаив дыхание, стоящих в партере. О, там было немало женщин. Чуть меньше было светловолосых, еще меньше — золотоволосых, а все же — были.

Ну, и где же ты прячешься, одна из тысяч и тысяч звезд, изредка сбивающихся в плеяды — для вящего удовольствия лопоухого олуха, мечущегося по Лондону, как несмешной, нелепый шут, не знающий, в какую дырку приткнуть свой сучок?

— Да, милый Гавестон — о! если б нет! Папский легат решил твою судьбу, ты должен ехать, или свергнут я. На троне я останусь — отомстить; и посему, мой друг, ты потерпи. Живи, где хочешь — золото я дам; изгнание не будет долгим, иль приеду сам; вечна моя любовь.

Дик потянулся к нему, король потянулся к вернейшему из подданных, зачем-то прозванному предателем. Кит остановил его жестом — не позволив сойти с тронного возвышения. Он хотел все сделать сам.

Крючки, пуговицы и завязки поддавались пальцам как никогда легко — никакой настоящей страсти, путающей мысли и шнуровки, только блестящая, отполированная взаимным равнодушием игра. Бросив на сцену плащ и дублет, и равнодушно переступив через них, Кит потянул сорочку через голову.

***

— Я прошу извинить меня, но у меня много дел, — пытаться отделаться от этой отвратительной блудницы было так же мерзко, как отщипывать крючковатые плоды репейника от одежды. — Я слишком занят, чтобы развлекать вас беседами так долго.

— И чем же вы заняты в театре, кроме просмотра этой чудесной пьесы? — удивлялась графиня Эссекс, в который раз прикладывая украшенную перстнями руку к приподнимающейся на вдох груди. Чертова жена чертова мужа! Сам Дьявол, верно, подослал ее в ложу, чтобы спасти своих вернейших приспешников.

Топклифф ответил сквозь зубы, ощущая, как от ненависти голова идет кругом:

— Я должен покарать нечестивцев.

— Нечестивцев? Боже мой! — вскрикнула неугомонная ведьма. — Боже мой, как интересно! Расскажите мне об этом немедленно — вдруг вы подвергаете себя опасности?

По партеру прошел взволнованный, одобрительный шелест — Топклифф знал, что вызывает такой ответ у публики, собравшейся поглазеть на величайшее греховодство.

— Боже мой, что он делает? — восхищенно ахнула леди Эссекс, воззрившись на сцену, и в третий раз всуе потерзав имя Господа.

Кит Марло, обмениваясь с Диком Бербеджем прощально-слезливыми воркованиями, проворно, как умел он, всякий актер и всякая шлюха, раздевался прямиком на сцене.

***

Уилл спросил, и еще оборачиваясь, а ведь он точно знал, что оборачиваться — нельзя, никогда, ни при каких обстоятельствах, уже знал ответ. Слай, насмешливый вестник, украшенный петушиными перьями, прокукарекал то, о чем не знал, о чем следовало бы молчать — и вовсе не потому, что сказанное было правдой.

Уилл обернулся — и услышал позади звон, тонкий, хрустальный звон разбившегося с концами доверия между ним и Китом. Кит шел — не оборачиваясь, Кит шел — от Уилла, уходил, не удостоив ни словом, ни жестом, не торопясь и поспешая — на сцене искренне горевал по утрате своего лучшего, преданнейшего, любимейшего из подданных король Эдуард.

Меркурий вновь уходил, и Орфею — оболганному, глупому Орфею больше нельзя было следовать за ним.

— Ты! — шепотом закричал Уилл, довершая начатый бросок, сгребая злосчастного Слая за грудки, как недавно Кита. Он тряхнул Слая так, что петушиные перья качнулись, будто под крепким ветром, и слетели с его дурьей башки. Слай, с лица которого еще не сползла похабная усмешка, моргнул и вяло трепыхнулся в его руках, но Уилл держал крепко, не вырвешься. Не с первого раза. — Ты, ублюдок! Зачем ты вообще болтаешь о том, чего не понимаешь, о том, о чем следовало бы молчать?!

Уилл снова тряхнул Слая, но тот уже овладел собой, отпихнул его, отступая и сипя:

— Какая муха тебя укусила, Шейксхрен? Что, испугался, что твой ненаглядный Марло даст кому-то, кроме тебя? Так он и так даст, он любому дает, таков уж у нас драматург, в «Розе», страсть как охоч попрыгать на чужих хуях, похлеще любой шлюхи…

Гнев залил глаза Уилла, и кулак словно сам собой полетел вперед, встречаясь с переносицей Слая. А в следующий миг тот уже отступал, вслепую шаря по поясу, а Уилл наступал, скалясь, и больше не шептал — кричал во весь голос, ничуть не заботясь о том, что его могут услышать за кулисами.

— Сукин сын! Думаешь, если господь бог по недосмотру наградил тебя языком, им следует трепать, как помелом?!

— Ты-то мне и нужен, Шекспир! — раздалось вдруг сзади, и голос был знакомым, но Уиллу было не досуг выяснять, кому он там был нужен, и зачем — Уильям Слай вытащил из-за пояса длинный нож, тускло блеснувший в полутьме.

— Слай, Шекспир, нашли время! — рявкнул все тот же голос, и Уилл понял, наконец, почему он ему знаком: между ними, встрепанный так, что волосы на лысине торчали дыбом, вдруг встал толстяк Хенслоу. — Ну-ка, живо успокоились, оба!