Ты ли это, Кит, — не имевший никаких хозяев от самого рождения, ты, для кого все страхи и все запреты, изобретенные человеком ради человека — всего лишь пустой звук? Или твою личину принял тот, кто может быть любым, не зря же одно из его имен — Повелитель Воздуха? Говорят, все бесы покидают Ад раз в году — перед Пасхой. Говорят также, что любовь милосердствует и не причиняет зла.

А ты, Кит, в котором едва брезжил слабый отсвет того, кто называл себя Меркурием, ты — ударишь своего бывшего Орфея милосердным словом или кинжалом?

Ты, кто был Ртутью, а стал — свинчаткой, прикрученной к щиколоткам и запястьям, — утянешь на самое дно, туда, откуда больше не будет возврата, туда, где снятся никому доселе неведомые сны?

Уилл молчал. Все, что он хотел сказать Киту, — было сказано им давным-давно.

Все, что они могли сказать друг другу сейчас было пустоцветом, красивой оболочкой, насквозь пропитанной ядом. Так к чему слова? Уилл ожидал действия: брошенной перчатки, плевка в лицо, удара шпагой — в пустоту, где билось когда-то, жизнь назад, день назад его сердце.

Кит, однако, спешил и не спешил. Спешил — докуривать трубку, вдыхая дым, как делают последние вдохи те, кого должны вот-вот вздернуть на виселице. Спешил все так же прожигая Уилла взглядом — насквозь, до самых костей, обугливая их тоже, как будто их двоих уже сжигали на Смитфилдовской площади, посреди торжища на забаву и в назидание всем остальным.

Не спешил, оттягивая последний стремительный выпад. Тот, который мог бы решить все.

Уилл почти перестал дышать, почти провалился в бездонные, пьяные и безумные зрачки Кита, когда Кит — не ударил вовсе, не толкнул его в грудь, не приставил к его горлу нож, — а заговорил. Этого следовало ожидать: слова были всего лишь словами, но слова были Богом, и слова были их с Китом оружием.

И Кит делал выпад за выпадом, без устали, разил, не глядя, но точно попадая в цель, — так, как он дрался на шпагах с Недом Алленом. На сцене, но взаправду.

И Уилл мог бы погибнуть под градом этих обвинений и упреков, обрушенных на него со всей страстью, на которую был способен Кит. Но Кит требовал ответа в том, на что не имел права, — и это придавало сил.

Уил стер попавший на лицо пепел, сказал так тихо, чтобы слышал только Кит, да может еще Кемп и Дик, — тоже настрожившиеся и безмолвные.

— Это никогда не имело значения, Кит. Ни то, что делал с другими я, ни то, что делаешь с ними ты. Важно лишь то, что между нами.

***

Значит — так. Значит — не имеет значения, какая разница, кого трахает твой Орфей, пока ему так легко переступать порог твоего дома, уходя, не оборачиваясь.

Действительно — какая разница?

Какая. Теперь. Разница.

Чувствуя, что кровь в нем закипает, немедленно, немилосердно, беспечно становясь смолой — той, в которой, как говорят пуританские болваны, будут вываривать бессмертную душу грешника, пока она не приобретет свой истинный цвет, цвет своих земных деяний — черный, Кит медленно опустился на корточки. Так, чтобы видеть глаза, смотрящие на него без зазрения, совсем рядом. Чтобы и самому высмотреть в них свою догадку, от которой все кишки свертывались в болящий, ноющий, невыносимый узел — взять бы, да вырвать их из брюха, лечь под руку палача, чтобы помог, раз и навсегда.

А после — в Ад.

— А что? — спросил Кит громким, свистящим, страшным шепотом, вперившись в Уилла — тоже страшно. Он не мигал, не шевелился, не дышал даже — просто проглядывал все глаза, ощущая в себе единственное, что теперь наполняло его существо — Ад. Тот же, что был снаружи, был и в нем. И сам он был — в Аду, и нигде больше. — Что — между нами? Что я могу иметь с тобой общего, если от тебя смердит всеми теми, кому ты пел на ухо так же, как и мне?

Он вытянулся, втягивая ноздрями дрожащий между ним и Уиллом воздух, смутно вспоминая: это уже было с ними. Непроявленные тени, прикосновения, которых могло никогда и не случиться, разговоры — совсем другие. Это было — и ничего не было. Ничего не могло быть. С этого момента. С этих слов, подводящих черту под мыслью, что никуда не нужно вести, никуда не нужно спускаться, Преисподняя — вот она, вокруг, внутри, снаружи, под ногами, над головой, у потолочных балок и прогнившего насквозь неба.

Он вытянулся, и погладил Уилла по щеке, уколов кончики пальцев о короткую щетину. Что же, жеребчик, мог бы и подбриться для своих красоток. Или думаешь, что за свои деньги, сиречь — стихи да болтовню, сойдешь и так?

— Не знаешь? А я знаю. Ничего. Пустота. Что ты знаешь про Аид, Орфей, если ты никогда не бывал там? Ты хоть помылся после того, что творил, прежде чем осмелиться подойти ко мне, а? И за что только я до сих пор сдохнуть готов из любви к тебе, ничтожество…

Кит прошипел это почти в находящиеся в такой горячей близости пересохшие губы.

А затем, резко выпрямившись, хлобыстнул мыском по этому лицу, правильность черт которого стало так тошно выносить.

— Поди теперь пораспускай перышки перед своими дырками, красавчик, — бросил небрежно, не оборачиваясь, заранее зная, каким именно жестом Уилл схватится за разбитый нос, как шатнется, отступит назад, втягивая первую заструившуюся по губам и подбородку кровь. — Может быть, из жалости тебя приголубят еще какие-то слабые на передок девицы, ведь это так приятно, верно?

Легко ступая, он оказался на соседнем столе, а оттуда, через лавку, спрыгнул на пол. И утонул в поднявшемся гуле — ни дать ни взять, на упирающегося окровавленного быка выпустили новую стаю голодных собак.

***

Роберт Гоф не успел юркнуть под русалочью вывеску, надеясь, как обычно бывает в пору обеда, встретить за выпивкой друзей из «Театра» или даже «Розы», как ему в лицо полетели вопли десятков глоток.

— Драка! Драка! — вопил кто-то с искрящим задором, и крик этот подхватывали, подхватывали заново, и несли меж столов, будто упавшее знамя. Дальше начался грохот — вечные выпивохи, коротающие свободные часы у «Сирены», заколотили по столам, затопали каблуками в пол.

Ничего не понимая, Гоф завертел головой, и начал протискиваться меж потных боков кабацких завсегдатаев. А когда увидел, что происходит, что вызвало столь примечательное оживление — весь обмер и покрылся мурашками.

Кит Марло, странно исхудавший, заострившийся, посеревший от теней под горящими глазами, спрыгнул с ближней лавки, а позади него, зажав ладонью нос, скорчился мастер Шекспир. Между пальцев его руки струилась темная кровь.

***

Все было так стремительно, что Дик не смог понять сразу, что произошло. Вот пьяный вдрызг — это же было очевидно, как только Уилл этого не видит? — Марло присел на корточки, задвигая что-то о своей любви, даже гладя Уилла по щеке. И Дик вдруг в глубине души к стыду своему подумал: вот и хорошо, что помирятся, как тот же Марло в следующую секунду со всех сил саданул Уилла сапогом по лицу. И — пошел, как ни в чем не бывало. Как будто так и надо.

— Какого черта?! — рявкнул Дик, неожиданно для себя самого, вырвал затрещавший рукав из пальцев Кемпа и преградил этому полоумному дорогу. — Ты что творишь, слышишь, ты, ублюдок? Кто тебе право давал, а? — Дик не соображал, что говорит, а уж тем более, не соображал, что делает, когда схватил Марло за ворот сорочки и приподнял его над полом. — Ты, сукин сын, кто дал тебе право бить моих друзей?!

Вокруг засвистели и захлопали, что-то орал, пытаясь перекричать вой Уилл Кемп, кто-то обхватил Дика поперек талии, пытаясь оттянуть от Кита, а Дик все держал его с неизвестно откуда взявшейся силой и все смотрел и смотрел в совершенно безумные, черные, лишенные человеческого глаза. — Что, хочешь убить? — шипел Дик, и сам не знал, откуда у него берутся эти слова, как будто он заразился ими от Уилла, как будто все, что происходило между этими двоими, было заразным. — Ну, давай, доставь Топклиффу такое удовольствие. То-то он будет рад снова получить тебя — вместо меня.

Дик выпустил Кита, отшвырнув прямо в толпу зевак, собравшуюся вокруг них, зевак, забравшихся на лавки, стучащих кружками и мисками: