По правде говоря, Дик никогда не видел друга таким. Даже когда тот принес бездыханную Элис в «Театр», даже когда узнал, что Элис отправилась на континент, бежала вместе с отцом Саутвеллом. Даже когда… Да никогда не видел, и это было странное и страшное зрелище: Уилл с обметанными, искусанными, болезненно искривляющимися при каждом слове губами, выдавливающий слова, будто сок из выжатого много раз лимона, Уилл, словно бы измотанный многодневной лихорадкой, шатающийся на ветру, Уилл — в одежде с чужого плеча, шаркающий и горбящийся, как старик.
Нет, такому возвращению друга Дик был совсем не рад.
Уж как он клял Марло, как стыдно ему было смотреть в глаза Уиллу, как будто это его Уилл заставал, и не раз, за таким странным, отвратительным занятием, а все же тогда Уилл точно был жив. А сейчас Дик не стал бы утверждать этого наверняка.
— Завтра приходи к нам? К завтраку? — заглядывал Дик в глаза другу, отчего-то заискивая. — Мамаша с Кэт булочек напекут, ты любишь пасхальные булочки, Уилл? — Уилл бледно улыбался — тень улыбки, одни растянутые в гримасе губы. — Я вот страсть как люблю, в детстве даже розог из-за них получал…
Он болтал, лишь бы болтать, лишь бы не видеть пустоты в глазах друга, — пустоты, в которую страшно было смотреть.
Что он сделал с Уиллом, этот чертов Марло — не иначе, как приворожил, напоив собственной кровью, а что, он слышал, что так делают, правда, говорилось о ведьмах, ну так, Кит Марло — чем не ведьма? Ведьмак, тьфу, колдун? А, может, правда, то, что о нем болтают, — что он продал душу самому Дьяволу?
Думать о таких вещах, да еще накануне Страстей Христовых, было совсем страшно. Дик снова толкал под бок Уилла — как знать, может, хотел разбудить того, прежнего?
— А еще Кэт сказала, что подругу позовет, а, Вильгельм Завоеватель, как на это смотришь?
В ответ — все та же мертвая гримаса на больном лице.
***
«Сирена» была все так же переполнена, все так же купалась в людском море, омываясь человеческими волнами, — как будет и тогда, когда не станет никого: ни Дика, ни Уилла, ни Кита. Она была блистательной и равнодушной, грязной и скользкой внутри, как и положено морским чудовищам, и едва умостившись в ее чреве, за одним из столов, Уилл и вовсе перестал слышать Дика, слушать то, что он говорит — но на всякий случай все так же растягивал губы. Гримаса эта должна была сходить за улыбку, но Уилл не питал никаких заблуждений на этот счет. Где-то рядом маячил рыжий Кемп, заказывал выпивку, а Дик все заливался соловьем, если могут еще существовать на свете соловьи и розы, если розовая кровь хоть когда-то не вызовет у Уилла немедленного желания затянуть на шее веревку потуже. А, может, все-таки?…
— Да и черт с ним, с Марло, — голос Дика отчего-то был обеспокоенным, — ты сюда веселиться пришел? Вот и веселись, пей, друже, а Марло — что Марло, да таких, как он…
Уилл проследил направление пугливых взоров Дика, норовившего сесть так, чтобы закрыть Уиллу обзор.
И увидел.
Кит сидел в окружении целой толпы парней, небрежно обнимая за шею одного, и знакомо смеялся, закинув голову. Смеялся, как смеются люди, которые вполне довольны жизнью. Смеялся, пока случайно споткнулся блуждающим взглядом о взгляд Уилла.
Уиллу казалось, что внутри него разорвалось сердце. Но нет — это всего лишь разлетелась на куски кружка Кита.
***
Уилл смотрел на него, и его дружки — не сводили глаз. Кит едва не содрогнулся от отвращения, волной подхлестнувшего к горлу — ведь не могло случиться так, что он перепил, что в нем слишком много гнева и вина, что в нем совсем, совсем уже не осталось места?
Он привлек к себе юнца, шлепнувшегося за стол рядом — бедро к бедру. Прижался к его губам, вытирая о его волосы ладонь, окрашенную обманной винной кровью. Сирена запела, призывая новых путников в свое рыбье, склизкое, всегда готовое к новым жертвам чрево — а Кит целовал одну из этих безымянных овец, под чьим брюхом можно было уйти от всевидящего слепца, целовал так, будто был влюблен без памяти, будто хотел — без памяти. Парень задохнулся от восторга, а выпивохи за соседним столом, дымящие табаком, — от отвращения.
Что же, Киту было чем с ними поделиться.
Выразительно, так, чтобы это мог увидеть каждый, проведя по контуру подставленных ему губ языком, — напоследок, — он поднялся из-за стола. Толпы расшатнулись, как воды Чермного моря перед Моисеем, а Моисей был так пьян, что действительность, доступная его очищенному от иллюзий зрению, делалась кристально-прозрачной, четкой, резко очерченной — до боли в глазах.
Проходя мимо соседей, Кит мимоходом выдернул у одного из них трубку — прямо изо рта.
— Да ты что творишь! — загудел тот. — Клянусь Пресвятой Девой Марией, я сейчас…
— Поклянись другим именем, — посоветовал Кит, и, не замедляя расхлябанного, но твердо намеченного шага, ступил на лавку — между разошедшимися в разные стороны сгорбленными спинами, — а затем и на столешницу, мыском сапога небрежно раздвигая тарелки со скромной снедью. — Хоть оно и понятно: нынче та пора, когда верить в небылицы, пересказывая их друг другу с придыханием, особенно сладко…
Он затянулся от чужой трубки, двигаясь расшатано от легкого головокружения — снова на сцене, снова, как раньше, чем больше невиданных, невидимых чудовищ вокруг, тем меньше внутри. Его заволакивало дымом, как туманом, внезапно покинувшим задуренную голову и вышедшим наружу — дурман взамен дурмана.
Уилл смотрел на него, а его дружки — не сводили глаз.
— Да что за чушь ты мелешь, Марло! — гаркнул кто-то снизу.
Кит расплылся в благостной улыбке, играя во рту белоглиняным трубочным мундштуком:
— Я говорю о том, что есть на самом деле, но что страшно осознать, потому что твоя матушка велела тебе — верить. В шлюху, прикинувшуюся девственницей, чтобы скрыть, что ублюдка ей поддул какой-нибудь римский солдат или жидовский ростовщик. Те, кто верит в нее — сами поступают, как она. И каждый раз — от чистого сердца. Я расскажу, как бывает на самом деле, а ты решишь — стоит ли Страстная неделя того, чтобы отказаться от славной выпивки, жирной пищи и сочной девчонки впридачу…
— Как будто ты сам знаешь в девчонках толк!
— О… — чуть откинув голову, Кит во второй раз глянул туда, где нахохлился над кружкой его Орфей, спутавший себя с Фавном и начавший гонять нимф по усеянному анемонами лугу, попеременно задирая им юбки — и потрясая хреном, как ему и было положено. — О, справедливое замечание. Небезынтересный quaestio solemnis. Принято.
Он отпил из протянутой ему кружки — в ней оказалось пиво. Обтер пену с губ, и продолжил.
— Я, признаться, ничего не смыслю в девчонках. В том смысле, в котором принято у достойных мужчин. Я, знаете ли, гляжу на солнце с другой стороны. Но могу рассказать о парне, могущем дать фору не только мне — что немудрено, — но и всем вам, господа.
Люди любили досужую болтовню, перченую чьими-то попытками запихнуть свой член в чью-то. дырку.
— Кто он?
— Эй, давай, назови его имя!
— Мы хотим знать!
— Нет! — возразил Кит, делая очередную затяжку, и переступил со стола на стол, ухватившись за чье-то оказавшееся так кстати под рукой плечо. — Нет, нет и нет. Даже не просите. Это будет не сплетня — но притча. Так слушайте, или пиздуйте отсюда вон!
Ему больше не требовалось видеть Уилла. При виде его красивого, до оскомы бешенства красивого, пусть и помятого лица, все выпитое просилось наружу в едином позыве рвоты. А историю нужно было не только начать, но и кончить.
Так — со всем.
Так — со всеми.
— Был у меня приятель. Дружок. Ну, вернее, он и теперь есть — может быть, вы даже знаете его громогласное, воинственное имя. Да только теперь я знаю его — а он меня нет. Так бывает, когда истинный праведник наиграется в праведника. Отличный, скажу вам, малый — редкая щель миновала его вечно нацеленный на этих ваших девчонок хрен. Притом, дружок этот любил.
— Кого любил-то?
— Ты слушай. Любил. Просто — любил. Ту, что покраше да подоступней. Подвернется такая, а он сразу распустит свои павлиньи перышки, да вышагивает покрасивей, заливаясь соловьем: я вижу, вышло солнце, и затмило звездный свет. По небу шествуют богини, а милая ступает по земле. И та, зардевшись, как плод перезрелой мушмулы шлепается ему на яйца.
