Композитор вывел на экран монитора её страницу в
Фейсбуке. Вся «стена» была в обращениях её подруг и друзей, которые соболезновали её кончине. Глория успела заметить дату публикации первого обращения – пятнадцатое января две тысячи тринадцатого года, полтретьего пополудни.
– Но как? – растерянно спросила Глория.
– Должен заметить, моя дорогая, что ты начинаешь путаться.
– Что вы имеете в виду? Вы отвечаете на мои вопросы, почему их не становится меньше?
– Тебя переполняют эмоции, вследствие чего ты сбиваешься. Ты уже задавала вопрос о своём исчезновении.
– Так ответьте мне хотя бы на один вопрос, чёрт бы вас побрал!
– Ты разве ничего не помнишь?
– Нет же, иначе я вас не спрашивала бы!
Композитор не отводил своего взгляда от монитора и многозначительно молчал, потирая пальцы рук.
– Я помню только тринадцатое января, – стала перебирать Глория отрывки памяти. – Мы отыграли свои номера, сидели за кулисами. Потом ходили по театру. Со мной были девочки и Рассел. После обеда мы сели в автобус и нас отвезли в гостиницу.
Глория подняла удивлённые глаза, как бы спрашивая невидимого собеседника, правильно ли она всё помнит.
– С вами в автобусе был кто-то из взрослых? – спокойно произнёс Композитор.
– Конечно, – оживилась Глория. – Якоб Фуллз – наш любимый водитель.
– Почему любимый? – перебил мужчина.
– Он разрешал нам включать по bluetooth7 нашу музыку. Кто ещё?.. Саманта Гейлл, Моника Фиттчер, Лиз МакЛиммент, но это всё чьи-то родители.
– Я был в том автобусе, – мягко ответил Композитор, ожидая какой-то реакции.
Глория нахмурила брови, перед её глазами всплыла картина из того злосчастного автобуса. Она у окна в паре с Файллен Мур, напарницей четырнадцати лет. За окном падал снег, усыпая дороги, из-за чего автобусу иногда приходилось буксовать, и ребята звонкими возгласами подбадривали водителя перед возникающими преградами. Панорамы городской инфраструктуры сменяли одна другую. Затем они выехали за город, и панорамы сменились на белоснежные равнины и дорожные эстакады, и вскоре они прибыли к гостинице, которая находилась в двадцати милях от Нью-Йорка – в частных владениях крупных бизнесменов-меценатов, который год любезно финансирующих творческие фестивали.
– С нами были какие-то мужчины, но я знаю только одного, – как в тумане произнесла Глория. – Это Бенжамин Котт, отец Филиппа Котта. Вроде бы он угощал всех конфетами, но я могу ошибаться. Они показались мне приторными, с горькой начинкой внутри, которую невозможно было есть. Хотя моей подруге так не показалось.
Глория подняла глаза на веб-камеру и с тревогой посмотрела на неё.
– Я лично не знаком с мистером Коттом, но конфеты были мои.
Тут глаза девочки наполнились слезами. Всё стало как в тумане, и хлынул поток воспоминаний: сосед сзади привлёк внимание и предложил угоститься чьими-то конфетами. Глория не могла увидеть лицо хозяина сладостей, так как мешала голова Файллен Мур, да и вид за окном автобуса был куда более интересным, чем пассажиры в нём. Когда конфета растворилась во рту Глории, угощавший уже стоял к ней спиной.
– Конфеты стёрли вам память, Глория, – неожиданно прервал её воспоминания Композитор.
Для Глории его голос звучал действительно как-будто издалека. Такой мягкий, но так леденяще отчётливый голос не имел хозяина, он звучал из пустоты, состоящей лишь из водяного пара.
– Зачем? – со слезами на глазах спросила девочка.
– Таков был мой план, дорогая, – всё так же мягко произнёс голос, словно в совершённом его хозяином не было ничего ужасного. – Я присутствовал на каждом выступлении, я выбирал и отбирал лучшего, пока не заметил тебя.
– Члены жюри и судьи так не считали.
– Плевать. Их мнение – штамп. Давно изжившее себя представление о современном искусстве. Что уж говорить о реальной, а не субъективной оценке того или иного участника.
– Двадцать детей отравлены из-за меня одной? – голос девочки задрожал, и через мгновение слёзы из её глаз полились потоком.
– Там не было двадцати детей, – возразил мужчина.
– Двадцать детей… – сухо повторила Глория. – И я вместе с ними.
– Это не столь важно, поверь, моя дорогая.
– Вы хоть слышите себя? – она почти кричала.
Голос замолчал, его обладатель обдумывал, как заставить Глорию не отвлекаться на лишние для него разговоры.
– Они все погибли? – настаивала девочка.
Композитор сохранял молчание, скрестив пальцы рук.
Неожиданно Глория изменилась в лице и произнесла:
– Постойте. Мистер Фуллз не ест сладкое. У него сахарный диабет. На чаепитиях, устраиваемых по случаю фестиваля, он никогда не притрагивался к сладкому.
– Что касается его, то мне пришлось прибегнуть к другому способу.
– Способу чего? – настороженно спросила девочка.
– Устранения, – сухо ответил мужской голос.
– Я вам не верю! – испуганно произнесла Глория. – Я помню, что было что-то ещё. Жизнь детей и взрослых не закончилась в том автобусе!
– Может быть, ты и права, тогда скажи мне, как вы все погибли на самом деле?
Глория не знала, что ответить. Воспоминаний не было, мозг не хотел работать и что-либо вспоминать, словно в недавнем прошлом ничего и не было.
– В таком случае как вам удалось избавиться от всех,
кроме меня?
– Поверь, это было легче, чем угощать всех конфетами. А мистера Фуллза я усыпил, как только мы выехали за город.
– Позволяет ли моё положение просить вас о доказательствах? – застенчиво поинтересовалась Глория.
– Я не рассчитывал, что у себя в «коконе» ты будешь просматривать телевизионные новости, – лукаво произнёс голос Композитора.
– Нет, я не об этом. Я хотя бы о статье в газете, что угодно. Такое злодеяние не могло остаться в тишине.
Композитору начала надоедать настойчивость девочки, поэтому следующие несколько секунд ушли на то, чтобы вывести на монитор Глории фрагмент статьи с одного из новостных сайтов. Статья была неполной и состояла лишь из цветной фотографии искорёженного автобуса и текстового описания случившегося. Заголовок целиком описывал ужасную автокатастрофу в пригороде Нью-Йорка, в которой погибло два десятка людей.
– Я уже не вернусь домой? – опустив свои влажные глаза, произнесла Глория.
– Я не обещаю, но я хочу этого, как и ты, – с особой искренностью произнёс голос. – Если мы сделаем всё, что мне необходимо, то нет смысла держать тебя здесь.
– Я не верю вам, – Глория замотала головой, хватая ртом воздух. – Ни одному вашему слову. Этого не может быть.
Иначе как я могла выжить?
– Над этим пускай думают эксперты, – последовал сухой ответ. – Пускай делают выводы, пускай пересматривают законы об общественной безопасности, регламенты о техническом осмотре и обслуживании коммерческих автобусов и так далее. Работы у них прибавится.
– О чём вы вообще?
– О том, моя дорогая, что не будет ли тебе всё равно, как ты выжила?
Последние слова подействовали на Глорию странным образом. Девочка сжала плечи, словно ей было холодно.
Руки крепко вцепились в подлокотники кресла. Внизу живота задержалась волна тянущей боли.
– Вы не знаете, как мои родители?
– Нет, – с некой заминкой произнёс Композитор, чуть не сболтнув лишнее.
Он вдруг поймал себя на мысли, что, углубляясь в разговор с Глорией, он мог бы поддаться искушению и испытать те чувства, которые не имели места быть. Он не мог стать таким же открытым и чистым, как она.
– Это очень жестоко. Хотя очень похоже на ублюдков.
Глория опустила глаза и снова заплакала. Её плечи дрожали, рука непроизвольно закрыла лицо. Композитор дождался окончания тихой истерики, после чего попросил её выпить чаю. Глории он показался слишком сладким с горьким послевкусием. Минут через пятнадцать, когда прошли слёзы и вроде бы она пошла на контакт, он предложил ей ознакомиться с работой, невзначай обмолвившись об её освобождении по окончании совместной работы.
