– Фу! – стонала я, давясь.

– ЕШЬ! – ревел отец.

«Никто не заставит тебя чувствовать то, чего ты не хочешь чувствовать», – однажды сказала мне мать. Какое заблуждение!

Папа никогда не применял физическую силу, но и без этого был страшен в гневе. И сегодня я сразу умолкаю, когда кто-то начинает орать.

– Девочки! – завопила мама однажды вечером. Мы только что сели за стол, перед нами стояли тарелки с филе миньон и брокколи, когда папа вскочил со своего места. – ЗВОНИТЕ В ПОЛИЦИЮ!

Мы с сестрой, бросив маленького братишку за столом, понеслись через весь наш огромный дом в спальню родителей и заперли дверь. Сестра набрала 911.

– Мама только что велела позвонить вам! – рявкнула Эмили оператору. – Мы живем на Качина-лейн, 7800.

Закончив объясняться с копами, мы снова пронеслись через весь дом, чтобы посмотреть, что случилось. Папа ураганил. Входная дверь распахнулась, но ему было наплевать. Вот тут я и сообразила, что дело плохо.

– ВСЁ! – бушевал папа. – УХОЖУ! – Он свистом подозвал собаку.

– Он забирает Бена! – захныкала я.

– Шш! – шикнула Эмили. Папа сел в машину и уехал.

Мама едва пустила в дом копов, когда они позвонили в дверь.

– Это недоразумение, – объявила она. – Все в порядке.

Следующим вечером папа вернулся к семейному ужину, так что, надо полагать, все действительно было в порядке.

– Не говори плохо о своем отце, – вздохнула мама в один из моих нечастых визитов. Она сидела у себя в спальне и смотрела сериал «Закон Лос-Анджелеса». – Не помассируешь мне локоть?

Старая теннисная травма.

Когда над семейным горизонтом сгущались тучи, у меня в запасе имелось два убежища. Первый – у Мими. Она жила совсем рядом с нашим стеклянным домом, в коттедже для гостей. Когда возникали проблемы, я первым делом бежала туда. Бабушка происходила из старинной виргинской семьи, и в нее был влюблен собственный кузен по имени Беверли. Она говорила с заметным южным акцентом и звала меня «сладенькая» и «дорогуша».

У нее в гостиной было полно орхидей, миниатюрных серебряных ложечек, крохотных кофейных чашечек с блюдцами, павлиньих перьев, перламутровых театральных биноклей и раковин «завиток Юноны». Можно было взять охотничий рог ее прадедушки и ПОДУТЬ в него! Все эти удивительные вещи просто валялись вокруг. В углу стоял блестящий черный детский рояль «Стейнвей». Бабушка играла на нем и в старомодной манере пела старинную песню про лиса, вышедшего в морозную ночь и просившего луну посветить ему. Я подхватывала.

Свою бижутерию Мими хранила под кроватью в пластиковых формочках для льда. Вместо сережек она носила длинные висячие клипсы, так что я могла щеголять в них даже в пятилетием возрасте. Содержимое ее шкафа было еще интереснее: накладные косы, тюрбаны, шикарные резные трости ручной работы, шелковые кимоно и настоящие норковые шкурки с блестящими стеклянными глазами, которые можно было перекидывать через плечо, играя в Круэллу Марнелл.

На восходе Мими отвозила меня в Потомак, чтобы посмотреть на лошадей в клубе Avenel Farm. Иногда мы кормили их морковкой. Затем пора было возвращаться домой. Мими никогда не ужинала вместе с нами в стеклянной столовой. Папа этого не любил.

Другим убежищем служила моя комната. Она находилась в полуподвальном этаже, далеко и от родительской спальни, и от комнат брата и сестры. Рядом была комната няни, так что я не оставалась совсем уж одна. И все же, когда мы переехали на Качина-лейн (мне было четыре года), я поначалу боялась здесь ночевать, но для меня не нашлось спальни наверху, рядом с остальными.

«Ты самая храбрая из нас», – сказала мне мама. Верно подмечено.

В нашем огромном полуподвале было страшно сыро. Хляби небесные! Трубы в прачечной могло прорвать посреди ночи, и с потолка низвергалась вода; однажды папа вытащил меня из постели в час ночи и заставил держать ведро. Виноват в этом, по-видимому, был ученик Фрэнка Ллойда Райта. В коридоре пахло плесенью, ковер всегда был влажный и скользкий, у меня вечно промокали носки. По пути в спальню приходилось перепрыгивать через лужи. А еще внизу было полно насекомых: маленьких букашек с клешнями (мы с сестрой называли их уховертками) и пауков-долгоножек, которые начинали ползать по одеялу, стоило только удобно устроиться под ним с книжкой. В конце концов мне купили двухъярусную кровать, и я стала спать наверху.

Но знаете, что самое прикольное? С возрастом мне все больше нравилось жить в этом отвратительном полуподвале. Тут было мое собственное царство! Меня никто не контролировал. Папа приходил пожелать мне спокойной ночи и выключал свет, но через десять минут я снова включала его и сколько душе угодно читала «Школу в Ласковой долине» Фрэнсин Паскаль. В пятом классе я – впервые в жизни! – всю ночь до зари смотрела в игровой комнате подростковый ситком «Спасенные звонком» по Ти-би-эс. А потом в воскресенье проспала до часу дня, и никто даже не заметил! Это был самый безумный из моих поступков. Я месяцами ходила вшивая, не признаваясь маме; вшей я вычесывала у себя в полуподвале. Потом вычесала всех блох у Бенни-Мишки (не знаю, где он их подцепил, но их было нереально много). Я даже зубы не чистила! И не принимала ванну, и не причесывалась. Я тайком проносила к себе вниз фастфуд и ела в постели; я развела у себя в комнате настоящее болото, но никому не было до этого дела. Обо мне никто не беспокоился. Серьезно, я могла бы безнаказанно совершить тут убийство! И никто бы даже не узнал.

Средняя школа! Самая жуть! Ладно. Итак, в сентябре 1994-го мне исполнилось двенадцать. Быть подростком в эту эпоху – незавидная участь. Ярчайшая рок-звезда того времени Курт Кобейн выстрелом в голову свел счеты с жизнью; мы с друзьями только об этом и думали. Ну а как иначе? О самоубийстве трубили на всех углах! Кортни Лав зачитала предсмертную записку Курта в микрофон на MTV. Наряду с обычными постерами с Salt-N-Pepa и Мадонной в торговых центрах продавались плакаты «Я НЕНАВИЖУ СЕБЯ И ХОЧУ УМЕРЕТЬ». У меня тоже был такой! На «суицидных» фото Курт был в зеленых кедах Converse One Star, и я купила себе такие же. Моя подруга Лорен тоже. А потом и другая моя подруга, Самара! Вот так. Да, Курт умер, но остался неотразимым: мы все были в этом единодушны. Взгляд его голубых глаз проникал в душу. А эти его волосы почти до плеч на записи «Nirvana: Unplugged»! Обожемой!

Зак и Келли из «Спасенных звонком» исчезли из моего полуподвала на Качина-лейн (по-любому Марк-Пол Госселаар начал напоминать заурядного качка – уже шло продолжение сериала «Спасенные звонком: Годы в колледже»), и их место заняли Курт и Кортни. Впрочем, дома я бывала нечасто. Ежедневно после школы мы собирались у моей новой лучшей подруги Шебд в ярко-розовой комнате – ее перекрасили после выхода в свет альбома Garbage с розовыми перьями на обложке, который всегда стоял у Шебд на повторе. Мы листали журналы Sassy и YM, смотрели по MTV «120 минут» и обжирались фастфудом из 7-Eleven. Я была большой фанаткой чипсов UTZ с солью и уксусом и куда меньшей поклонницей домашних заданий. (В этом и заключается СДВГ? Да какая разница!)

Болтали мы исключительно о рок-звездах: не зря же впоследствии журнал Rolling Stone назвал 1994-й величайшим годом альтернативного мейнстрима. Лорен обожала Дэйва Грола и Бека; Шебд сходила с ума по Майклу Стайпу, Билли Коргану и Шеннон Хун. Самару заводили Энтони Кидис и Эдди Веддер; Сара была влюблена в Перри Фаррелла и Скотта Вэйленда. А я? Я хранила верность Кортни Лав. Я обожала ее платиновые волосы, обожала ее платья в стиле baby doll, обожала ее музыку. Я покупала любой журнал с Кортни – от Sassy (обложка с четой Кобейнов висела у меня на стене) до Spin и Rolling Stone. Я наизусть заучила ее биографию. Она стимулировала мой мозг. Из каждого интервью Кортни я узнавала по тридцать новых вещей. Она была такая разговорчивая и веселая, такая яркая и такая феминистка! (Я тогда как раз заинтересовалась феминизмом – Riot grrrl[17] и все такое.) Кстати, мать Кортни тоже была экстравагантной психотерапевтичкой.