– К черту, – простонала я. Голова была будто чугунная.

– Ты каталась по полу, – продолжала шептать Жаклин. – Упала со стула.

– Меня попрут из школы, – пробормотала я.

– Что ты приняла? – чуть позже спросила медсестра.

«Хороший вопрос», – подумала я.

– Ничего! Просто я не позавтракала!

Уже потом я выяснила, что Брюс угостил меня зипрексой – мощным антипсихотиком. Тупица Полярник!

Меня не исключили, но как бы временно отстранили от учебы. В Лоуренсе сразу после зимних экзаменов начиналась фирменная двухнедельная специализированная учебная программа «Винтерим». Она включала в себя множество вариантов: от плавания с аквалангом в Белизе до волонтерства в «Среде обитания для человечества»[33]в Перу. В одиннадцатом классе мы с Ники, оставшись в кампусе, осваивали курс кинопроизводства. Не помню, что я выбрала в двенадцатом классе, но это не важно. Вместо участия в «Винтериме» меня отослали домой.

Как школа объяснила это моим родителям? Как объяснила это родителям я сама? Без понятия. Однако в итоге весенние каникулы для меня увеличились на две недели.

Так что в общей сложности (как я теперь понимаю) Академия Лоуренса намеренно предоставила мне целый месяц, чтобы обдумать свое «положение». Чего я так и не сделала.

Вернувшись в начале апреля в Гротон к весеннему триместру, я все еще оставалась беременной. Если вы задаетесь вопросом, на каком сроке я тогда была, – что ж, вы не одиноки. Я и сама не знаю. Полный дурдом. Мне было плохо. По-настоящему. Я полностью… слетела с катушек.

Скажем… восемнадцать недель?

Я начала устраивать «представления».

– О нет! – вопила я в библиотеке, роняя на пол куклу. Мы с Джорджем отыскали ее в реквизитной кладовке нашего театрального отдела, и я вымазала ее искусственной кровью. Как Майкл Элиг на своей вечеринке Disco 2000. – Мое дитя!

Мы с Джорджем прямо покатывались со смеху. Но никто к нам не присоединялся.

Мы с моим колоритным приятелем куролесили на пару. Нас обоих приняли в крутой колледж Барда, находившийся примерно в часе езды от Нью-Йорка. Получив пригласительные письма, мы отправились в библиотеку, зашли на форум студентов, зачисленных в Бард, и начали цепляться к другим участникам и постить в их ветках провокативные реплики.

Это был полный идиотизм (как практически всякий троллинг в социальных сетях). Мы-то с Джорджем считали себя дико остроумными, но у приемной комиссии Барда нашлось другое мнение. Они проследили, откуда идут посты, и сообщили про нас куратору в колледже.

Вот такие дела. Школа в итоге дозналась про наши шалости. Слухи о торговле наркотой, моя беременность и поездка в больницу с Рианнон, «обморок» на экзамене по математике, сцена с окровавленной куклой, разбитый «олдсмобиль» на парковке, а вот теперь эта заварушка с Бардом вывели-таки на нас с Джорджем. Для нас не стало большим потрясением, когда в Академию Лоуренса в конце концов вызвали наших родителей. Впрочем, небольшое потрясение мы все-таки пережили: ведь был конец апреля, а мы оба учились в двенадцатом классе. Всего через полтора месяца предстоял выпуск.

Мои родители прибыли из аэропорта на арендованной машине. У папы было каменное лицо; мама заметно нервничала. Мне не разрешили зайти в кабинет заместителя директора вместе с ними, и я сидела на скамейке в ротонде. В это буднее утро в учебном корпусе царила звенящая тишина. Все сидели на уроках. Я уставилась на мраморный пол с девизом школы: «Omnibus lucet». «Светит для всех».

Дверь кабинета открылась. Первой вышла Рианнон. Я и не знала, что она тоже была там. Наши взгляды встретились. Я поняла, что она рассказала им все.

Вышедший следом папа, разумеется, напоминал живой труп. Лицо у него побелело. А мама плакала. Плакала без остановки. Увидев меня, она зарыдала еще горше. Но когда я подскочила к ней, чтобы утешить, мама… отшатнулась. Никогда этого не забуду. Она страшилась моего прикосновения. Я воплощала чистое зло.

Последние часы пребывания в кампусе почти не задержались в памяти; помню только, что мы с мамой быстро укладывали вещи. Тем же занимались Джордж с родителями в Сполдинге. Больше я своего приятеля не видела.

В машине по дороге в аэропорт родители молчали, но я не могла избавиться от голосов, звучавших у меня в голове. «Неудачница. Убожество. Мразь». Будто по радио началась трансляция ненависти к себе. «Гадина. Тварь». Со временем я овладела умением приглушать звук станции «Позор FM», но полностью выключать ее так и не научилась.

Пришел черед прощаться с Бостоном… Во время взлета я наблюдала в иллюминатор, как город подо мной становится все меньше и меньше. Что ж, мне все равно никогда не удавалось как следует выговорить «Массачусетс».

Хуже абортов могут быть только рассказы об абортах. Согласны? Если вы чересчур брезгливы, советую пролистать пару страниц. Убийство, знаете ли, вещь довольно грязная.

Вскоре после возвращения домой мать отвезла меня в клинику в Вашингтоне. Она заполнила бланк родительского согласия, пока я ждала в приемной, битком забитой девушками и их парнями, потому что врач опаздывал. Он ехал на машине из Филадельфии. На улице стояла жара. Я коротала время в благотворительном магазинчике на парковке торгового центра.

Через несколько часов подошла моя очередь. Я положила ноги на держатели. Врач ввел в шейку матки анестетик, но я все время бодрствовала. Мама отказалась от общего наркоза – откуда ей было знать. Огромная ошибка. (Перед абортом всегда требуйте общий наркоз – тогда все закончится в мгновение ока.) Боль была дикая. Не просто боль – настоящая пытка. Я лежала распластанная на столе и… вся вибрировала под действием вакуумного насоса. Помните ту сцену из фильма «Принцесса-невеста», когда усатого бандита накачивают водой – там ведь так было? – и все его тело дрожит и трясется? А смотреть на это почти невыносимо? Вот каким это событие запечатлелось у меня в памяти. Вдобавок я еще и наблюдала, что из меня выходит, поскольку там была емкость, накрытая бумажным конусом с прорезью, и конус покосился. И я все видела собственными глазами.

Потом все закончилось. Я сидела в послеоперационной палате перед тарелкой с печеньем, которое там всегда дают, и рыдала. Громко. Просто неудержимо. Мне не верилось, что со мной такое случилось. Я была в ужасе. Меня по-прежнему трясло, словно насос все еще работал, вытягивая из меня внутренности. Кошмарная процедура. Очень жестокая. Больше похожая на убийство. Она и ощущалась как убийство. Долой политкорректность. Я честно рассказываю, что чувствовала тогда.

Мои рыдания начали действовать на других девочек. Медсестра выбежала и нашла маму. Та пришла и села рядом со мной.

– Ш-ш-ш… – проговорила мама, неловко похлопав меня по спине, словно я подавилась. Гребаная неловкость. Мама просто не знала, что делать.

Я все еще ревела, когда мы наконец вышли на парковку. Мы забрались в раскаленную от жары машину и несколько минут просто сидели. Видимо, мама ждала, пока я успокоюсь, но я продолжала плакать навзрыд на пассажирском сиденье. Наконец мама не выдержала. Она вышла и начала звонить по мобильному. Потом села за руль.

Когда мы приехали домой, там было пусто – будний день, примерно час пополудни. Слезы наконец иссякли. Я отправилась спать. Когда проснулась, вокруг было темно. Пахло кровью. На тумбочке возле кровати лежала маленькая оранжевая пластиковая бутылочка с несколькими таблетками. Я прочла этикетку: ксанакс. Ниже значилась фамилия врача, выписавшего рецепт. Это был мой папа.

Я-то полагала, что аборт во втором триместре беременности был вишенкой на торте самой несчастной юности всех времен и народов, но, как оказалось, это почетное звание принадлежало письму из колледжа Барда, уведомлявшему меня о том, что мое имя более не фигурирует в списках поступивших. Меня не то чтобы исключили из вуза через полтора месяца после поступления – меня выпихнули еще до того, как я вообще там появилась. Упс.