– Привет, Стейси! – всегда говорила продавщица.
– Это моя подруга Дженнифер, – представляла ее мне мама.
– Привет, детка, – здоровалась со мной продавщица Дженнифер. – Я о тебе наслышана.
Мама покупала, покупала, покупала… Она бегала по универмагам до самого закрытия. Иногда уйти ее заставляли собственные дети. Однажды вечером мы заявились домой в половине девятого, на полчаса опоздав на семейный ужин. Еду купили на вынос в California Pizza Kitchen. Мы с братом притащили сумки из машины в темную столовую. Фил щелкнул выключателем, и перед нами предстала следующая картина: все шесть стульев, разломанные в щепки, валялись по полу. Стол красного дерева был попорчен. По столовой словно торнадо прошелся! И вызвала его моя мать.
– Мам! – завопила я.
Она подошла поближе.
– Дети, – сказала она голосом, ровным, как галька в нашем японском саду камней. – Ступайте к себе.
Поднимаясь по лестнице, я заметила, что кадка с деревом, стоявшая в вестибюле, опрокинута. Со стены сорвана картина. Кто-то – и я знала, кто, – сокрушил все вокруг. Но причины мне никто так и не объяснил.
Папа заведовал психиатрическим отделением в одной крупной больнице и осуществлял надзор за подростковой психиатрией в другой. Он каждый год составлял для журнала Washingtonian список лучших врачей, но уверял меня, что невелика честь.
«Если вы звоните по поводу убийства или самоубийства, пожалуйста, повесьте трубку и наберите 911, – щебетал автоответчик голосом папиного секретаря. – В противном случае оставьте сообщение».
Папины пациенты вечно швырялись в него баночками с мочой и тому подобными вещами. Царапали его, кусали, после чего ему приходилось сдавать анализ на СПИД. Вешались. Хлопот с ними было невпроворот. С понедельника по пятницу отец уходил из дома в шесть сорок пять утра и возвращался голодный в половине восьмого вечера. После ужина он еще на час уходил в свой рабочий кабинет. А по субботам полдня посвящал больничным обходам. В воскресенье у него был выходной. Но тут он принимался за трактор.
Папа любил историю, обожал Шекспира и обладал такой эрудицией, что в «Своей игре» отвечал на все вопросы подряд. Он изучал химию в университете Дьюка, потом поступил на медицинский факультет Тулейнского университета. Учился в аспирантуре при одной из лондонских больниц. В его домашнем кабинете было полным-полно книг, по которым он занимался студентом: «Толкование сновидений» Фрейда, «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнга. Но вот мои сны он ни разу не удосужился истолковать. Видимо, уже охладел к этой теме. Или был слишком занят. Зато для пациентов он даже дома всегда находился «в зоне доступа». Звонок мог раздаться в три часа ночи, после чего папа уже не мог заснуть. Он связывался с отделением психиатрии по телефону и давал медсестрам указания прописать торазин, литий или геодон каждому, кто избил свою мать, потому что так велел из телевизора Господь.
Папа был насколько талантливым врачом, что мог назначать нейролептики с закрытыми глазами! Помню, бужу я его, заснувшего воскресным днем в гамаке на заднем дворе. На груди у него покоится раскрытая книга – «Волшебная гора» Манна, «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» Харди или что-нибудь в этом роде. Может, Гарольд Блум.
– Папа!
Он открывает глаза.
– Звонят!
Папа берет трубку беспроводного телефона и снова закрывает глаза. Несколько мгновений слушает. И…
– Риспердал, – бормочет он. – Два миллиграмма.
И моментально снова погружается в сон.
А порой по выходным папа брал меня в особые поездки: на ярмарки штата, в огромные магазины, где продавали мебель для кукольных домиков. Иногда эти поездки начинались с посещения одного из отделений психиатрии, где папа делал обход. Медсестры рассказывали мне, как они восхищаются моим отцом. А потом угощали ананасовым соком. Я уносила сок в рекреационную зону и вместе с пациентами в бумажных комбинезонах смотрела «Женаты и с детьми».
Каждый вечер, покончив с телефонными звонками, папа свистом звал Бенни-Мишку на прогулку. Иногда я отправлялась с ними.
– «Я тоже так вот объезжал березы…» – всегда декламировал папа неизменного Роберта Фроста, пока мы под унылыми звездами Бетезды катили мусорные баки по нашей до нелепости длинной подъездной аллее в направлении Качина-лейн.
«Как хочется вернуться к этим играм!» – подхватывала я про себя.
– Ни в коем случае не становись врачом, – говаривал иной раз отец. Мог бы и не беспокоиться.
Почему нельзя выходить замуж за теннисиста? Потому что теннисистам плевать на любовь! Муа-ха-ха! Единственное, что мои родители делали вместе – насколько я могу судить, – играли в теннис. Я в это время работала домашним секретарем. Как я уже говорила, телефон у нас вечно разрывался. Нашего номера не было в телефонной книге, но некоторые пациенты родителей имели доступ к «горячей линии».
– Резиденция Марнеллов, – говорила я воскресным днем, когда папа с мамой играли на улице в теннис.
– Хых… хых… хых… – доносилось из трубки.
Наконец раздавался искаженный женский голос:
– Здраште… – Это звонила пациентка с биполярным расстройством, наблюдавшаяся одновременно и у мамы, и у папы. Все зубы у Линн сгнили, но к стоматологу ее было не затащить. Она без передыху нам названивала. – Штэйши дома?
– В настоящий момент она не может ответить, – вежливо объясняла я. Маме не разрешалось отвечать на звонки во время тенниса. А значит, приходилось отдуваться папе.
Десять минут спустя…
– Резиденция Марнеллов.
– Служба автосекретаря, – произносит скучный женский голос на том конце. – Доктор Марнелл дома?
В это время я уже босиком выбегаю на улицу с трубкой в руке. До корта совсем недалеко. Родители играют с другой парой двое на двое.
– ЧЕРТ ПОБЕРИ, СТЕЙС! – рычит папа. На нем белые шорты Izod и солнцезащитные спортивные очки. – ПОДОЙДИ К СЕТКЕ!
– Я пытаюсь! – ноет мама. На ней теннисное платье Asics, а под ним – эти ужасные трусики, под которые засовывают мячи. Типа «теннисные трусы». Фу. Я так и вижу, как она лезет под юбку и достает оттуда мячик. Эта обескураживающая картина навеки запечатлелась в моей памяти.
– Папа! – перебиваю его я.
Он опускает свою уилсоновскую ракетку, ладонями вытирает со лба пот и берет трубку:
– Доктор Марнелл слушает. – Вторая пара игроков терпеливо ждет на своей половине корта. – Давайте ему по столько-то миллиграммов зипрексы каждые четыре часа.
И я несу трубку обратно в дом.
– Пять-ноль, – произносит кто-то у меня за спиной. А потом снова шмякает по теннисному мячу. Шмяк. Шмяк. Шмяк.
Когда папа орал на маму на корте, она примерно на четыре часа в день превращалась в плаксу. А затем вновь становилась ледышкой.
Ах, эти дисфункциональные семьи. Если вы из такой семьи, ничего объяснять не надо. Если нет, извольте: представьте себе самые нездоровые отношения, которые у вас были в жизни. Ну, знаете, такие, где вы с партнером демонстрируете худшие стороны своей натуры: ругаетесь, ссоритесь, целыми днями не разговариваете друг с другом, отпускаете обидные комментарии, надолго запираетесь в ванной. А потом представьте, что все это происходит у вас не с бывшим, а с родителями, старшей сестрой и младшим братом. И вы целых пятнадцать лет не можете избавиться от этих отношений! Таким было мое детство. Безусловно, могло быть и хуже, но тут стоит процитировать фразу Кита Ричардса при разрыве отношений с Анитой Палленберг: «Могло быть и лучше, детка».
Каждый из нас играл свою роль, но я этого не понимала и винила во всем папу. Он жутко славный, вот только с Б-А-А-А-ЛЬШИМ прибабахом. Было совершенно неизвестно, когда он взорвется, хотя во время «ужина в кругу семьи» такая фигня случалась с завидной регулярностью. Каждый божий день семейные ужины у нас начинались ровно в восемь вечера в столовой. Без вариантов. И большей частью заканчивались катастрофой.
– ЕСЛИ БЛЕВАНЕШЬ, ЗАСТАВЛЮ СЪЕСТЬ! – однажды взорвался отец, когда я с рыданиями, не жуя, глотала куски рыбы со своей тарелки. В семь лет я была крайне привередлива в еде. – ЧЕРТ ПОБЕРИ!
