На следующий вечер Мартин Хуберт имел несколько раздраженных звонков из Сан-Симеона, после которых он назначил мне встречу на три тридцать 30 декабря.

Я пришел к нему с тяжелым предчувствием, ожидая, что мне ска-

Жут, что я уволен. Когда я вошел в кабинет, бесстрастное выражение лица Хуберта не развеяло моих опасений.

”Мы с трудом избежали крупных неприятностей, — начал он. — реклама в газетах была отличной — мы никогда не видели ничего подобного. Однако в будущем, ради бога, старайтесь быть осторожней. Старик разбудил меня первым звонком в час ночи. Я объяснил ему, что мы только повторили рекламу его корпорации. Ему понравилось ваше сравнение его коллекции с коллекциями Лувра и Британского музея, вместе взятыми, и он поставил мне в пример вашу брошюру”.

Я вздохнул с облегчением. ’’Настоящая причина его раздражения, — продолжал Хуберт, — заключается в том, что в глубине души он вообще не хочет ничего продавать. Но я докажу ему, что мы правы и универсальные магазины — лучшее место для продажи коллекции. Ваше упоминание о пятидесяти миллионах было как красный плащ перед глазами быка”.

Глядя назад на эти события, я понимаю теперь, что в то время Хуберт и его коллеги жили в вечном страхе перед ’’стариком”. Несомненно, у Херста был тяжелый характер, но я не считал его таким чувствительным, каким его представлял Хуберт. Понятный страх сотрудника перед боссом часто приводит к нездоровому консерватизму в поступках подчиненных.

Наконец эта буря в стакане воды утихла, и мы были готовы к открытию распродажи.

Чтобы привлечь людей с деньгами, я разослал покупателям ’’Сакса” сто тысяч приглашений на гербовой бумаге на торжественные приемы в вечерних туалетах, которые проводились в обоих магазинах в течение трех вечеров перед открытием выставки для остальной публики.

Ни одно место на земле не видело больше торжественных приемов, чем Нью-Йорк, поэтому жителей этого города довольно трудно чем-нибудь удивить. Однако коллекция Херста, казалось, немного поколебала их равнодушие.

На каждый из трех приемов приходилось приглашать полицию, чтобы сдерживать толпу гостей и зевак, которые осаждали магазины. Каждый вечер магазины осаждало более тридцати тысяч посетителей. В полном триумфа объявлении в газете ’’Нью-Йорк сан” 8 февраля 1941 года Гимбелы объявили, что в один вечер их магазин привлек больше публики, чем три главных нью-йоркских музея искусств за неделю!

Художественный обозреватель ’’Нью-Йорк таймс” Эдвард Джуэл, от которого ожидали осторожной оценки, писал: ’’Только искушенный специалист с шорами на глазах смог бы устоять перед этим удивительным разнообразием произведений искусства всех периодов и из разных частей света. Впечатление удивительное”.

Привлекшая вначале столь широкое внимание публики распродажа продолжалась с неослабевающим успехом. К поздней осени 1941 года был достигнут первый рубеж — выручено пять миллионов долларов. Выставленные вначале в ’’Саксе” предметы постепенно перекочевывали на другую сторону Манхэттена в магазин Гимбелов, не вызывая при этом снижения интереса публики. К этому времени успокоенный результатами распродажи Херст больше не протестовал. Демократизация продажи произведений искусства иногда приводила к комическим ситуациям. Домашняя хозяйка по фамилии Клотц прислала в магазин Гимбелов открытку следующего содержания: "Уважаемые господа! Пришлите мне, пожалуйста, вазу Бенвенуто Челлини, которую я видела в вашей рекламе. Постарайтесь подобрать цвет, сочетающийся с голубой столовой". Она видела в газете фотографию Джона Рокфеллера, рассматривавшего эту вазу вместе с Берни Гимбелом на выставке. Магазин ответил миссис Клотц, что, к сожалению, у них только одна такая ваза, и Виктор повесил на нее ярлык с цифрой 25 тысяч долларов. Репортер газеты "Вашингтон дейли ньюс" писал о легкости, с которой люди со средним достатком покупали сравнительно дорогие вещи: "Женщина из Сент-Луиса, приехавшая в Нью-Йорк с одиннадцатилетним сыном, вошла в лифт на первом этаже, чтобы купить на шестом этаже сыну костюмчик. Пересаживаясь на пятом этаже в другой лифт, мать с сыном оказались жертвами естественного любопытства и стали бродить среди прилавков с херстовскими сокровищами. В секции американской истории мальчик остолбенел перед ящиком с десятком автографов Авраама Линкольна. Ему понравился автограф под письмом генералу-унионисту на шероховатой бумаге с просьбой освободить какого-то заключенного. Написанное в день убийства Линкольна, возможно, это было последнее сохранившееся до наших дней письмо. Некоторые автографы стоили всего 40 долларов, но мальчик хотел именно этот, и мать купила его за 304 доллара. Темноволосый коренастый парень из Бруклина, который, казалось, очень торопился, попросил показать ему картины. "Сюжет и автор не имеют значения", — сказал он. Продавец показал ему картину за 800 долларов. "А нет ли у вас чего-нибудь подороже?" — спросил парень, почти не глядя на полотно. Ему показали картину за 1200 долларов. "Я могу заплатить и побольше, приятель", — сказал парень с обидой в голосе. Тогда продавец подвел его к картине за 1500 долларов. "Продано! — воскликнул покупатель, оплачивая наличными. — Пошлите по этому адресу и оставьте ярлык. Пусть эти умники, мои соседи, видят, что я могу заплатить за херстовское барахло побольше ихнего". Одной из самых удивительных и комических сделок была попытка продать испанский цистерцианский монастырь двенадцатого века, хранившийся в 10 700 ящиках на складе в Бронксе (цистерцианцы — члены католического монашеского ордена, основанного в 1098 году). Монастырь привлек внимание Херста во время его поездки по Испании в 1928 году. Он был построен в 1114 году королем Кастилии Альфонсом VII. Херст заплатил удивленным монахам пятьсот тысяч долларов и, чтобы сделка была привлекательней для монахов, построил братии новый, гораздо более комфортабельный монастырь, потратив на строительство больше, чем заплатил за старый. Затем он нанял бригаду американских архитекторов и инженеров, которые, камень за камнем, разобрали все здание, нумеруя и упаковывая по отдельности каждый камень. Чтобы перевезти тяжелые ящики к ближайшей ветке железной дороги, пришлось построить пятикилометровую узкоколейку. Когда груз прибыл в Нью-Йорк, его задержали агенты министерства сельского хозяйства. Они опасались, что в соломенные маты, которыми были обложены камни во избежание их повреждения при перевозке, попали бактерии — возбудители ящура. Херсту пришлось заплатить 53 500 долларов за распаковку и инспекцию каждого ящика. Бактерии обнаружены не были. Первая цена Виктора за монастырь, который мы, естественно, могли показывать только в фотографиях, была сто тысяч долларов. Не спрашивайте, почему. Желающих не оказалось. Тогда Виктор снизил ее до пятидесяти тысяч, и монастырь был куплен содержателями флоридского кладбища, которые считали, что он облагородит их предприятие. Там он и стоит по сей день. Если предметы не продавались, мы с Виктором без колебаний снижали цены. Вандейковский портрет "Королева Генриетта Мария с карликом не привлек покупателей за первоначальную цену 175 тысяч долларов. Тогда мы снизили ее до 124998, и картина была продана. Сегодня она принадлежит Национальной галерее искусств в Вашингтоне — подарок Фонда Кресса. Если бы она продавалась сегодня, я бы сказал, за нее можно легко получить несколько миллионов. Во время херстовской распродажи мы внимательно следили за спросом и соответственно регулировали цены. Некоторые из них остаются загадкой и по сей день. Как, например, мы пришли к выводу, что рожок для пороха с корабля Нельсона "Виктория" стоит 17,5 доллара? Или что цена за две пары рыцарских доспехов шестнадцатого века эпохи Максимилиана, купленные Херстом за четыре тысячи, должна составить 1995 долларов? Дама из Филадельфии купила за 1895 долларов высокие напольные часы, когда-то принадлежавшие Бенджамину Франклину. Доктор с Мэдисон-авеню приобрел две пары его очков, уплатив по 500 долларов за штуку. Нью-Йоркский строительный подрядчик заплатил за кофейник Джорджа Вашингтона 2185 долларов — сумму, с удивительной точностью определенную Виктором. Мы продали деревянные панели из семидесяти (даже сегодня эта цифра заставляет меня сделать паузу) комнат, включая одну, которую называли комнатой Альбиона, из поместья семнадцатого века в Эссексе, Англия. Дубовые панели Джейсма I продавались в комплекте с прекрасным резным камином и первоначально установленным потолком. Длина комнаты была 30, а ширина — 6 метров. В коллекции также была комната в стиле Тюдоров из дома короля Англии, в котором когда-то жил король Генрих VIII с дочерью, королевой Елизаветой I. За 5985 долларов мы продали комнату из семейного ланкаширского поместья Майлза Стандиша, защитника пилигримов с корабля "Мейфлауер" и претендента на руку Присциллы Мулленз. Калифорнийский нефтепромышленник, заскочив на пятый этаж, пришел к выводу, что зал заседаний венецианского дома шестнадцатого века с фресками Бернардо Парентино, изображавшими картины из жизни Сципиона Африканского, "выглядит очень мило". Он купил его за 9495 долларов. До конца дня он истратил сто тысяч. Один нью-йоркский адвокат зашел по дороге домой в магазин Гимбелов и купил три витража тринадцатого века. Он послал их в простую деревенскую церковь далекого Вайоминга, где его отец был проповедником. Чтобы привлечь внимание к распродаже, я среди прочих мероприятий стал выпускать элегантный ежемесячный журнал, посвященный искусству, под названием "Коллекционер", в статьях которого уделялось особое внимание предметам искусства, выставленным для продажи в магазине Гимбелов. Имя редактора было Брасе Марто, то есть рука и молоток по-французски (в переводе на английский — arm and hammer), статьи писал Dnamra Remmah, что при чтении справа налево имеет все тот же смысл — Арманд Хаммер. До конца 1941 года, меньше чем через год после открытия распродажи, мы достигли поставленной цели — выручили для мистера Херста одиннадцать миллионов. Контракт был выполнен, и настало время праздновать. Меня пригласили на самый роскошный обед, который можно было организовать в Нью-Йорке. Но не Уильям Рендольф Херст — а его банкиры. В тридцатые-сороковые годы я занимался не только продажей коллекций в универсальных магазинах. Опять, как и раньше, одно влекло за собой другое, однако в совсем другом направлении: начиная с производства пивных бочек и кончая перегонкой спирта. Дела шли так хорошо, что к концу сороковых годов я руководил одним из самых крупных в Америке предприятий спиртовой промышленности. Как всегда, все началось с малого. Я просто решил заполнить обнаруженный мной небольшой вакуум. Одним из первых законов, подписанных Франклином Рузвельтом после прихода в 1933 году к власти, был закон об отмене запрета на спиртные напитки. Четырнадцать лет официально считалось, что Америка — страна трезвенников, в то время, как фактически она энергично занималась нелегальным производством спиртных налитков. Рузвельт только уничтожил противоречие между законом и реальностью, отказавшись от притворства и признав, что те, кто хочет пить алкогольные напитки, будут это делась, несмотря на законы. Уил Роджерс прекрасно выразил отношение Рузвельта к этой проблеме: "Рузвельт сказал всего два слова — "пусть пьют" — и в первые же две недели заработал для страны десять миллионов. Если бы у него было хорошее пиво, он бы сегодня уже выплатил государственный долг". После отмены сухого закона хорошее пиво было не единственным дефицитом. Если бы даже пивовары смогли производить необходимое количество пива для утоления жажды нации, у них не было достаточного количества пивных бочек. За время сухого закона закрылись не только все бочарные предприятия, но и предприятия по производству бочарных досок. Эти доски толщиной два с половиной сантиметра изготовляются из белого дуба и сушатся на воздухе по меньшей мере два года. Естественно, в Соединенных Штатах того времени их не было. Однако Советский Союз ежегодно выпускал большое количество этих досок и продавал почти все немецким пивоварам. Я знал об этом, потому что моя московская внешнеторговая фирма занималась экспортом русских досок в Германию. Поэтому, когда приятель моего брата Гарри однажды спросил, смог ли бы я раздобыть для него русские бочарные доски, я ответил, что, по всей вероятности, смог бы. Я послал телеграмму в Наркомат иностранных дел в Москву и вскоре получил ответ: да, они как раз заканчивали переговоры с немцами и были готовы подписать контракт о продаже им годового запаса бочарных досок, когда немцы заколебались из-за того, что русские увеличили цены. Узнав новые цены, я быстро подсчитал, что каждая бочка обойдется мне примерно в пять долларов. Я немедленно ответил, что заплачу требуемую цену за годовой запас досок. Затем я посетил фирму "Анхаузер-Буш" и предложил обеспечить их нужды в бочках. Они дали мне аванс в сто тысяч долларов и заказ на десять тысяч бочек по десять долларов за бочку. Когда остальные пивовары узнали, что я скупил у русских все доски, они дали мне такие же крупные заказы. Я считал дело сделанным и был очень доволен. Однако я не учел одного обстоятельства — русские продавали немцам не готовые доски, а заготовки, которым немцы сами придавали нужную форму. Во всех Соединенных Штатах мне не удалось найти ни одной фабрики, которая бы занималась этим делом. Казалось, меня ждут серьезные неприятности: ведь я заплатил русским деньгами американских пивоваров, полученными за готовые бочки. Оставался только один выход — создать собственное предприятие по обработке бочарных досок. Временно, чтобы обеспечить начало поставок, я установил оборудование прямо в нью-йоркском доке, куда прибывали русские суда с досками. Было нетрудно найти опытных бондарей — в годы сухого закона они были без работы и теперь с радостью шли работать по специальности. Мое предприятие работало в три смены по восемь часов в день и многие месяцы выпускало по тысяче бочек в смену для удовлетворения все растущего спроса американской пивоваренной промышленности. Так, стараясь удовлетворить спрос на отсутствовавший в стране товар, я наткнулся на область, предоставлявшую блестящие возможности. Даже когда на рынке появились американские бочарные доски из белого дуба, я был в лучшем положении, чем остальные производители, поскольку у меня уже было налажено производство бочек. Я на всех парах ринулся в эту отрасль промышленности. В 1933— 1934 годах мы построили современное бондарное предприятие в Милтауне, штат Нью-Джерси, которое получило название "А. Хаммер кооперейдж корпорейшн". Оно было достаточно большим, чтобы обеспечить потребность в пивных бочках во всех Соединенных Штатах, и только в первые два года получило около миллиона долларов прибыли. Через некоторое время я начал выпускать также бочки для виски. Когда в конце тридцатых годов американские пивовары стали применять оцинкованные металлические бочки, а спиртовая промышленность занялась производством бочек для удовлетворения собственных потребностей, мои прибыли стали уменьшаться. Тогда я постепенно ликвидировал бондарное предприятие и перешел к производству спиртных напитков, о чем расскажу позже. На бондарном заводе у нас стихийно возникло побочное производство продукции, отразившей особенности американской жизни того времени. Доски из белого дуба оказались прекрасным изоляционным материалом, поэтому я стал выпускать изделия, которые мы назвали "ледниками". Дня этого мы распиливали спиртовую бочку пополам и пригоняли к ней плотную крышку из того же дуба. Ледники применялись для пикников или в доме для хранения скоропортящихся продуктов. Конечно, вскоре они были вытеснены электрохолодильниками и пластмассовыми ящиками для пикников с изоляцией, но в течение короткого времени наши "ледники" пользовались огромной популярностью. В то время как мои дела процветали и рабочие дни были до отказа заполнены кипучей деятельностью, моя личная жизнь, к сожалению, совсем не ладилась. Брак с Ольгой фактически больше не существовал. Мы почти не виделись, и даже редкие встречи не приносили нам радости. Я старался компенсировать отсутствие личной жизни еще более напряженной работой. В тридцатые годы, занимаясь антикварным магазином и бондарным предприятием, я часто работал до поздней ночи и нередко засыпал у себя в кабинете за рабочим столом. Проснувшись перед рассветом, я ехал по пустынным улицам домой в Гринвич-Виллидж. Боюсь, что успех моих предприятий был частично достигнут за счет отношений с сыном Джулианом. Иногда он приезжал в Нью-Йорк из дома матери в Хайленд-Миллз, чтобы провести со мной выходные дни. Он обожал ходить в кино, и ему особенно нравилось смотреть одну и ту же картину два раза подряд, не вставая с места. У меня просто не было для этого ни времени, ни терпения. Только мой отец Джулиус соглашался проводить пять часов подряд в кинотеатре. Однажды в 1938 году Джулиан решил приехать в Нью-Йорк с товарищами из школы и пойти в зоопарк. Он позвонил мне на работу и возбужденно рассказал о своих планах. Мы договорились встретиться перед входом в зоопарк в два часа дня в субботу. Я приехал с небольшим опозданием. Джулиана с товарищами у зоопарка не было. Меня охватил знакомый всем родителям ужас: что, если он потерялся, и в этом моя вина, потому что я не пришел на встречу вовремя. Я спросил продавщицу билетов, не видела ли она недавно группу детей, но она никого не видела. Я бросился в зоопарк и одну за другой стал обходить все клетки. В конце концов, я нашел Джулиана с друзьями, спокойно стоявшими перед клетками с обезьянами. Он мне ужасно обрадовался и был горд, что я, единственный из родителей, принял участие в его походе. Мы прекрасно провели время, посмотрели всех животных, накупили сувениров и горячих сосисок. Всю дорогу он держал меня за руку, и в каком-то смысле мы никогда не чувствовали большей близости. Посадив Джулиана в автобус, я еще долго стоял под деревом, опечаленный тем, что нам выпадает так мало встреч, и дал себе слово видеться с ним чаще в будущем. Но этому не суждено было сбыться. Ольга решила переехать в Калифорнию, чтобы продолжить карьеру певицы и попробовать счастья в Голливуде. Естественно, она взяла Джулиана с собой. Они поселились в Лос-Анджелесе, и мы виделись еще реже. Должен с сожалением сказать, что Джулиан страдал из-за отсутствия нормальной семьи. Его отроческие годы были трудными, с постоянными неприятностями в школе. Ольга не была в этом виновата. Она хорошо заботилась о сыне и, думаю, по-своему любила меня. Но я также не могу обвинять в создавшемся положении себя или Джулиана. Просто обстоятельства сложились таким образом, и мы ничего не могли изменить, вот и все. Положение не улучшилось, когда я влюбился в Анджелу Зевели. Мы встретились в 1938 году, вскоре после того, как Френсис Толман решила вернуться к Элмеру. Я думаю, в то время я все еще переживал разочарование, но встреча с Анджелой на литературном вечере в Гринвич-Виллидж выбила меня из привычной колеи. Очень скоро я понял, что наши отношения с ней будут серьезными. Она оформляла развод с мужем, который внезапно исчез, оставив ее без копейки денег. Чрезвычайно эффектная, остроумная и очаровательная, она была типичной представительницей светского общества — обожала приемы и званые обеды, поездки в театры и общество любителей верховой езды. Семья ее мужа занималась разведением чистокровных скакунов, один из которых по кличке Зев стал призером крупнейших в Америке скачек "Кентукки Дерби" в 1923 году. Когда я познакомился с Анджелой, она встречалась с известным издателем, который сделал ей предложение, но она еще не получила развода и юридически не была свободна. У братьев Хаммеров была явная слабость к певицам. Анджела тоже пела и время от времени выступала по радио. Для меня всегда было загадкой, как ей удается даже напеть простенький мотив, не говоря уже о сложных мелодиях, которые она исполняла в сопровождении оркестра. Дело в том, что Анджела с детства была почти совсем глухой. Однако у нее был неплохой голос. Она храбро боролась со своим недостатком и делала все, чтобы его скрыть. Она могла с удивительным мастерством читать по губам и храбро отказывалась от слуховых аппаратов — в то время они были сразу видны, и ее тщеславие восставало против их применения. Однажды мой отец попытался уговорить ее попробовать один из таких аппаратов и принес его к ней в дом, но она сорвала его с головы и швырнула в угол, утверждая, что он издает невыносимо громкие звуки. Скоро мы стали жить вместе. Анджела старалась найти первого мужа, чтобы получить развод. После года совместной жизни в Нью-Йорке мы решили переехать на ферму. Анджела обожала деревенскую жизнь в окружении животных и сельских жителей. Она всегда мечтала иметь ферму. Один из наших приятелей, занимавшийся продажей недвижимости, пригласил нас однажды в Нью-Джерси посмотреть фермы, и ясным зимним днем 1939 года мы отправились с ним за город. Когда в конце дня, осмотрев дюжину ферм и не найдя ничего подходящего, мы возвращались обратно в город, проезжая мимо Озера теней, мы вдруг увидели место, которое было как будто специально создано для нас. Фермерский дом и окружавшие его амбары выглядели совсем как на картинах, изображавших первых американских поселенцев, хотя были в весьма запущенном состоянии. Анджела переселилась на ферму, наняла рабочих и занялась ремонтом, а пока мы жили в двух приведенных в порядок комнатах. Затем она получила развод, я развелся с Ольгой, и мы поженились. Среди сделанных мне Анджелой свадебных подарков была пара отрезвляющих сюрпризов. Первый я получил в нашу свадебную ночь, когда она объявила, что не хочет иметь детей. Я был как громом поражен. Дети были мечтой всей моей жизни, главной причиной женитьбы на Анджеле. Она никогда не делала попытки объяснить мне причину своего решения. Я подозревал, что она считала свою глухоту наследственной и боялась передать ее детям. Я же всегда подчеркивал свою любовь к детям, желание иметь большую семью, и она никогда мне не возражала. Что мне было делать? Думаю, в то время я мог бы аннулировать наш брак, но я надеялся: со временем Анджела передумает. Будущее показало, что я ошибался. Другим большим сюрпризом, который я получил в самом начале нашей совместной жизни, была новость о том, что моя жена — алкоголичка. Я знал, что она любит выпить, но вначале мне казалось, что это — часть общего приподнятого настроения первых месяцев нашего романа. Когда я наконец понял, насколько серьезна ее болезнь, я решил попытаться ее вылечить, находил специальных врачей и различные виды лечения. Но мои усилия были безрезультатными. Она притворялась, что больше не пьет, а сама прятала от меня бутылки, подвешивая их на бечевке за окном и пряча маленькие фляжки в карманах одежды и сумках. Каждый раз, отправляясь в город одна за покупками или по делам, она подолгу просиживала в барах. Немногие браки могут выдержать постоянное напряжение и обман. Удивительно, что наш длился так долго. Помимо распродажи коллекции Херста в те годы моим основным и самым успешным делом было производство спиртных налитков. Я занялся им благодаря Фреду Гимбелу. Фред был шафером на моей свадьбе с Анджелой. После церемонии бракосочетания, перед самым нашим отъездом в Мексику на медовый месяц, он посоветовал мне купить акции, хотя знал, что я никогда не играл на бирже. Великий крах рынка преподал мне урок, который я знал и раньше — я не верил в бешеные деньги. Однако Фред Гимбел был серьезным человеком и знал все, что нужно знать о бизнесе. И если такой человек дает совет, только дурак пропустит его мимо ушей. "Купите акции спиртовой промышленности, — сказал мне Фред. — Вы ничем не рискуете. За каждую акцию фирма "Америкэн дистиллинг" собирается вместо дивидендов выдавать по бочонку пшеничного виски — бурбона. А наш магазин купит у вас все виски, которое вы захотите продать". (Закон запрещал розничным продавцам покупать акции спиртовой промышленности.) Я купил 5500 акций по 90 долларов за штуку и уехал в свадебное путешествие. Вернувшись в Нью-Йорк, я узнал, что мои акции поднялись до 150 долларов, таким образом, пока я отдыхал, я заработал 330 тысяч долларов! И у меня еще оставалось 5500 бочонков с виски, которые я мог продать Фреду. Я дал указание фирме "Америкэн дистиллинг" разлить виски по бутылкам и наклеить этикетки с названием моей бочарной фирмы "Кооперейдж". Гимбел поместил в нью-йоркских газетах на всю страницу рекламу моего виски, и вскоре у дверей его магазина стали выстраиваться очереди длиной в квартал: жители Нью-Йорка не прочь выпить, а в связи с войной в городе стало не хватать спиртного. У меня были все основания благодарить Фреда Гимбела за совет. Мы оба очень неплохо заработали и несомненно получили бы еще больше прибыли от продажи оставшихся 3000 бочек моего виски, что положило бы конец нашему краткосрочному участию в деятельности спиртовой промышленности, если бы не случайная встреча, в результате которой я занялся этим делом еще серьезнее. Однажды я сидел в своем кабинете в антикварном магазине, когда секретарша, войдя, объявила, что меня хочет видеть некий господин Айзенберг. Вначале я был слегка раздосадован, что этот визит вежливости оторвет меня от работы, но, войдя в кабинет, Айзенберг сейчас же перешел к делу и стал с возбуждением рассказывать о только что сделанном им открытии. Я невнимательно слушал, стараясь продолжить прерванную его приходом работу, когда вдруг мне послышалось, что он сказал: "... и таким образом можно значительно увеличить количество виски". Теперь я слушал с огромным вниманием. "Что вы сказали, как можно увеличить количество виски?" "Очень просто, картофельный спирт ничем не хуже зернового, их невозможно отличить. А если смешать его с чистым виски, добавив к двадцати процентам виски до восьмидесяти процентов этого спирта, можно в пять раз увеличить количество виски, не испортив его вкуса". В пять раз! Это значит, что я смогу получить 15 тысяч бочонков из трех тысяч оставшихся, то есть на 9500 больше, чем я получил вначале. "Меня очень интересует то, что вы говорите, — сказал я Айзенбергу. — У вас есть доказательства? Айзенберг пришел хорошо подготовленным. Он принес с собой образцы спирта из зерна и из картофеля. Я открыл бутылку моего виски. Айзенберг налил его в два бумажных стакана, добавил в один зерновой, а в другой — картофельный спирт и предложил мне попробовать. Я не смог отличить эти смеси друг от друга и от чистого виски. "Так что же мы будем делать? — спросил я. — Где взять картофельный спирт?" Айзенберг победоносно улыбнулся. "Я знаю где, — сказал он, — В местечке Ньюмаркет в штате Нью-Гемпшир на самой границе со штатом Мэн есть заброшенный ромовый завод. Владельцы не выплатили заем, и завод перешел в собственность государства, которое хочет от него отделаться. Его можно купить очень недорого. В то же время в штате Мэн в этом году — избыток картофеля. Правительство продолжает выдавать фермерам субсидии на его выращивание, и сейчас им забиты все склады. Картофель гниет, запах от него ужасный, и он годится только на производство алкоголя". Для осуществления этого дела мне нужна была серьезная поддержка. Управление военной промышленности ограничило производство питьевого спирта, так как он был нужен во многих других формах для военных целей. Я поехал в Вашингтон и встретился с сенаторами Стилсом Бриджесом из Нью-Гемпшира и Оуеном Брюстером из Мэна. Оба приняли меня с распростертыми объятиями, Бриджес — потому что я собирался дать работу жителям Нью-Гемпшира, а Брюстер хотел помочь фермерам Мэна отделаться от избытков картофеля. Они организовали мне встречу с Дональдом Нельсоном, председателем Управления военной промышленности. Он согласился, что горы картофеля в Мэне "отравляют воздух во всей округе", и дал письмо, разрешавшее производство из него алкоголя для питья. Решив эту проблему, я отправился в банк в Бостоне и спросил чиновника, отвечавшего за ромовый завод в Ньюмаркете, сколько нужно за него заплатить. Он сказал: "55 тысяч — сумму неоплаченного займа". Я тут же вынул чековую книжку и выписал чек. Чиновник улыбнулся. "Ну, доктор Хаммер, теперь вы — владелец завода, — сказал он. — Хорошо, что вы действовали так решительно. Только вчера здесь был Джозеф Кеннеди. Он тоже интересовался заводом и просил оставить его за ним. Мы попросили задаток, и он собирался сегодня его привезти. Считайте, что вам повезло". Теперь мне очень пригодился опыт руководства московской карандашной фабрикой. Так же, как я поехал раньше в Нюренберг и Бирмингем и нанял лучших специалистов по производству карандашей и ручек, теперь я пригласил на работу ведущего химика фирмы "Америкэн дистиллерс" по имени Ганс Майстер, лучшего в стране специалиста по перегонке спирта. И что важнее всего, у него был опыт производства спирта из картофеля в Германии. Я предоставил Майстеру право самому набирать сотрудников. Затем я скупил за бесценок тысячи тонн никому не нужного картофеля и до отказа набил им склады бывшего ромового завода. Одновременно я приостановил розлив оставшегося виски "Кооперейдж" на заводе фирмы "Америкэн кооперейдж" в Пеории и перевез его в Ньюмаркет, где мы готовили смесь, содержавшую 20 процентов виски и 80 процентов картофельного спирта. Никогда еще скромная картошка не превращалась с таким успехом в чистое золото! Фред Гимбел назвал мою новую продукцию "Золотая монета" и стал продавать ее в своих магазинах, да с таким успехом, что у магазина снова стали выстраиваться длинные очереди. Покупателям давали только по две бутылки в одни руки, да еще с нагрузкой — бутылкой кубинского рома. "Золотая монета" была хорошим бизнесом, но одновременно она стала предметом многих шуток и получила прозвище "картофельная похлебка", что не способствовало улучшению ее репутации. Я решил придумать для нее более подходящее название. Ведь картофель — это овощ, поэтому если я напишу, что "Золотая монета" приготовлена из растительного алкоголя, это будет правдой и мне удастся отделаться от компрометирующего слова "картофель". Производители зернового спирта не объявляют, из какого именно зерна они готовят свой спирт: ржи, ячменя или пшеницы. Я поехал в Вашингтон в государственную организацию, контролировавшую эти вопросы, и спросил, могу ли я назвать свою продукцию "растительным спиртом", если начну прибавлять к картофелю другие овощи. "Конечно", — ответили мне чиновники. Тогда к машине картофеля я стал прибавлять по несколько корзин моркови, турнепса и других овощей. Это значительно улучшило мое положение на рынке алкоголя и дало возможность обменивать мой спирт на традиционный зерновой у фирм с большими запасами выдержанного виски. Например, я давал фирме "Нэшнл дистиллерс" четыре бочонка растительного спирта за один бочонок их зернового виски четырехлетней выдержки. Затем я разбавлял этот виски по рецепту старого друга Айзенберга, и "Золотая монета" продолжала литься рекой на рынок с ромового завода в Ньюмаркете. Мы стали получать фантастические заказы. Дела пошли как нельзя лучше. Как раз в это время на нас опустилась большая черная туча: я получил телеграмму из министерства обороны, в которой сообщалось, что начиная с 1 августа 1944 года и впредь до особого распоряжения правительство объявляет "зерновые каникулы": американской спиртовой промышленности разрешалось вернуться к традиционному зерновому сырью. Когда Фред Гимбел услышал о "зерновых каникулах", он немедленно позвонил мне: "Закрывайте-ка производство и идите домой, — советовал он. — Постарайтесь продать картофель. Продайте весь спирт". "Вы знаете кого-нибудь, кто захочет его купить?" — язвительно спросил я. Казалось, это была катастрофа. Я сидел в Ньюмаркете по уши в гниющем картофеле, а аннулированные заказы сыпались на меня, как снежная буря. Потолок рушился мне на голову. Я созвал совет специалистов во главе с Гансом Майстером. Большинство высказалось за капитуляцию. Но я решил игнорировать их совет. "Будем продолжать производство спирта, — сказал я. — Заполняйте все свободные емкости, а когда они будут полны, мы построим еще. Кому нужен гниющий картофель? Если же мы сделаем из него алкоголь, то по крайней мере у нас будет товар, который можно хранить на складе. Рано или поздно он кому-нибудь понадобится". Начались тяжелые времена. Я руководил крупным производством без заказов на его продукцию, надеясь на сбыт накопленного товара когда-нибудь в будущем. Я ненавижу надеяться на счастливый случай. Бизнес должен базироваться на разумных расчетах, сделанных на основании известных фактов с участием воображения и предвидения. Лучшие деловые решения принимаются путем совмещения консервативного расчета с игрой воображения. Слепая вера в удачу обычно ведет к катастрофе. Однако в случае с картофельным спиртом слепая вера принесла нам удачу. Менее чем через месяц я получил еще одну телеграмму, объявлявшую об окончании "зерновых каникул". Снова посыпались заказы на "Золотую монету", наши дела стали лучше, чем прежде. Я решил больше никогда не допускать подобной полной потери рынков сбыта и приобрести обычный спиртовой завод, работающий на зерне, с тем, чтобы следующие "зерновые каникулы", если они будут объявлены, были и для меня приятными каникулами, а не тяжелыми временами, угрожающими полным разорением. Тогда при запрещении зернового сырья я буду увеличивать запасы растительного спирта, а при отмене запрета на зерно мои заводы будут выпускать виски для выдержки и немедленного потребления. Я стал скупать простаивавшие спиртовые заводы. Первыми были два завода в Кентукки "Блю грасс" и "Дант", затем я купил большой завод по производству спирта из мелассы (черной патоки), который можно было перевести на зерно, что значительно увеличивало мою норму зерна в "зерновые каникулы". По окончании "зерновых каникул" мы переводили этот завод обратно на мелассу. К концу войны мне принадлежали девять заводов по производству зернового спирта и я занял второе место в Америке по количеству выпускаемого спирта. И все это благодаря единственному совету Фреда Гимбела. Я объединил все заводы в фирму, назвав ее "Юнайтед дистиллерс оф Америка лтд". Со временем число рабочих этой фирмы достигло двух тысяч, и она стала производить продукции на пятьдесят миллионов долларов в год. Это была частная фирма, принадлежавшая мне и брату Гарри. Мы не продали ни одной акции, и нам не приходилось ни перед кем отчитываться. В то время мне казалось, что держатели акций — это источник дополнительных неприятностей, без которых я могу прекрасно обойтись. Следует помнить, что тогда я еще не стоял во главе международной корпорации и не распоряжался миллиардами долларов держателей акций. Спиртовой завод "Дант" был моим самым мелким предприятием, но я сохранил о нем теплые воспоминания, так как он оказался самым прибыльным из купленных мной заводов. Когда я его приобрел, он выпускал только около двадцати тысяч ящиков виски в год. Ко времени продажи спиртовой корпорации "Дант" выпускал в год миллион ящиков виски. Как и прежде, это частично объяснялось действиями правительства. После окончания войны, когда правительство снова разрешило использовать зерно для производства алкогольных напитков, спрос на смеси окончательно прекратился. Публика покупала старые известные марки, предпочитая чистое виски по меньшей мере четырехлетней выдержки. Я решил сделать виски "Дант" знаменосцем при атаке на новые рынки. Мы продавали в год 20 тысяч ящиков по семь долларов за бутылку, получая около 20 долларов прибыли за ящик. Чтобы выбить почву из-под ног конкурентов, я решил сделать цену на виски "Дант" неотразимой, снизив ее до четырех долларов девяноста пяти центов. Наш вице-президент Кук с неохотой согласился на такой план действий, да и то после того, как я дал ему понять, что не изменю решения, независимо от того, одобрит он его или нет. "Никто не продает чистое виски по такой низкой цене", — возражал он. Как раз когда мы были готовы начать рекламную кампанию по продаже виски "Дант" за четыре девяносто пять, Гарри зашел в один из нью-йоркских винных магазинов, чтобы со свойственной ему пре-данностью делу купить бутылку "Данта". Ее в магазине не оказалось. Пошарив рукой под прилавком, продавец неожиданно вытащил бутылку с этикеткой "Райский холм" и налил Гарри рюмку. "Попробуйте это, — сказал он. — Мы предлагаем его только постоянным покупателям". Гарри попробовал и пришел к выводу, что это виски ничуть не хуже "Данта". "Почем вы его продаете?" — спросил он. Продавец понизил голос: "Четыре сорок девять". Гарри немедленно побежал домой и позвонил мне. Я вызвал к себе Кука. "Смените рекламу, — распорядился я. — Новая цена будет четыре сорок девять". "Это невозможно", — протестовал Кук. «Кто вам это сказал? Покупатели рассудят: "Какого черта покупать смесь, когда за те же деньги можно купить настоящий выдержанный виски?"». Кук сменил рекламу. Воспользовавшись уроками, полученными во время распродажи в универсальных магазинах произведений искусства, мы начали целую рекламную кампанию, пропагандируя наше виски. Надев корону на горлышко бутылки, мы поместили рекламу "Данта" в газетах и журналах, называя его "Жемчужиной кентуккийских виски". Виктор раздобыл где-то габсбургские короны и драгоценности и отправился в поездку по стране. Точно так же, как с произведениями искусства, мы устраивали благотворительные вечера и приглашали известных местных жительниц позировать фотографам в наших коронах и драгоценностях. Местные газеты с удовольствием печатали эти фотографии. Всего через три года "Дант" из местного виски Кентукки и Южного Иллинойса превратился в один из самых популярных в стране сортов бурбона. Это доводило до бешенства остальных производителей виски. Когда продажа "Данта" достигла поставленной мной цели — миллиона ящиков в год — мне позвонил председатель правления директоров фирмы "Шенли" Льюис Розенстил. Он сказал, что хочет обсудить со мной одно дело. Я продал ему завод "Дант" и готовую продукцию за шесть с половиной миллионов долларов. Все, что ему было действительно нужно, это — право на разрекламированное мной название виски. Всего за несколько лет до этого я заплатил за завод только сто тысяч долларов. Кук любезно признал, что, возможно, он был неправ. Быстрый рост нашей спиртовой фирмы в военные годы привел к тому, что конторские помещения антикварного магазина Хаммеров больше не вмещали всех сотрудников и мы стали срочно искать новое помещение. Однако в то время конторские помещения в центре Нью-Йорка было так же трудно найти, как хорошее виски. Я разослал сотрудников по всему Манхэттену, но они возвращались назад с унылыми лицами. Решение моей проблемы буквально свалилось с неба, и при весьма трагических обстоятельствах. 28 июля 1945 года американский военный самолет Б-25 во время тумана врезался в "Эмпайер стейт билдинг" и практически разрушил семьдесят восьмой этаж, убив при этом четырнадцать человек. На этом этаже размещалось благотворительное католическое учреждение, которому пришлось немедленно выехать. Я понимал, что бывшие арендаторы не захотят возвращаться на место трагедии. На следующий же день после этого печального события я позвонил коменданту "Эмпайер стейт билдинг" и сказал: "Если семьдесят восьмой этаж освободится, я хочу его арендовать". Все случилось именно так, как я и предполагал. На ремонт этажа ушла большая часть года, и только в июне 1946 года фирма "Юнайтед дистиллерс оф Америка" смогла отпраздновать новоселье. В этот день мы приготовили для гостей сюрприз, о котором в то время говорили не только в Нью-Йорке, но также в Лондоне. В 1945 году один английский антиквар сообщил Виктору, что на рынок поступило редкое произведение искусства. Оно называлось "Зал Уксбриджского договора". Зал имел размеры примерно 6,5 на 5,5 метров и с пола до потолка был покрыт резными дубовыми панелями высотой 3,5 метра. С годами дуб приобрел глубокий красновато-коричневый оттенок. Тематика резьбы свидетельствовала о том, что она была создана во времена короля Джеймса I, незадолго до того, как этот зал стал местом, где произошли памятные события английской истории. В 1645 году шестнадцать представителей короля Чарльза I и шестнадцать представителей Оливера Кромвеля встретились в доме мистера Карра в городе Уксбридже в графстве Мидлсекс, в двадцати милях от центра Лондона. Целью встречи была выработка условий мирного договора для прекращения гражданской войны в Англии. Трехнедельные переговоры окончились полным провалом — впоследствии Чарльз проиграл войну и был обезглавлен, но зал заседений стал с тех пор называться "Зал Уксбриджского договора". Самая большая из соседних комнат, куда представители выходили для совещаний друг с другом, называлась "Присутственный зал". Она тоже была покрыта панелями, украшенными великолепной резьбой. Я купил оба зала. Продажа ценнейшего исторического наследия американскому бизнесмену вызвала бурю протестов в Англии: эмоциональные передовицы в газетах и полные негодования вопросы в парламенте. Я никак не ожидал этого. Панели "Зала Уксбриджского договора" были установлены в моем кабинете, "Присутственного зала" — в дегустационном зале фирмы "Юнайтед дистиллерс", а третьего зала, который был залом заседаний последнего дворца Медичи в Сан-Донато, Италия, в сорока милях от Флоренции, — в зале заседаний совета директоров фирмы. Но мне было не по себе. Помню, я тогда сказал Гарри: "Думаю, при удобном случае нам следовало бы вернуть панели "Зала Уксбриджского договора" Англии". Подходящим случаем стала коронация в 1953 году королевы Елизаветы II. Я предложил панели в качестве подарка по случаю коронации, и они были весьма любезно приняты премьер-министром Уинстоном Черчиллем от имени королевы, которая распорядилась установить их в лондонском музее Виктории и Альберта. Впоследствии они были возвращены в исторический дом в Уксбридже, в котором теперь находится пивной бар, принадлежащий пивоваренной фирме "Эллай брюэрс". Королева согласилась оставить их в доме, для которого они были первоначально созданы. В один из моих приездов в Англию я с удовольствием посетил эти залы, реставрированные до первоначального вида. История с "Залом Уксбриджского договора" была для меня хорошим уроком, который я помню до сих пор. Великие произведения искусства не должны быть спрятаны в частных коллекциях богатых. Они должны украшать жизнь и приносить удовольствие всем людям и быть источником знаний для молодежи. В последующие годы жизни мне посчастливилось приобрести многие шедевры мирового искусства, которые доставляют мне огромное удовольствие. Однако мне доставляет не меньшее удовольствие демонстрировать мои коллекции в музеях и галереях всего мира, и я могу с уверенностью сказать, что ни одна частная коллекция не выставлялась в большем количестве мест и не была показана большему числу людей, чем моя. Но я забегаю вперед. Задолго до того, как я купил эти панели, стал королем спиртовой промышленности и снова женился, произошло событие, заставившее не только меня, но весь мир забыть о личных делах и заботах. Началась вторая мировая война.