Но мысли эти тогда оставил при себе, на всякий случай… А ехали они тем ранним утром в столовую речников, в которой оказался маленький уютный кабинет, о нем обычные посетители и не догадывались. Там была гостеприимная заведующая, настоящая фокусница: блюда на столе сменялись незаметно, но вовремя, из холодильника извлекались банки с пивом и запотевшие бутылки так обожаемой Петром Ивановичем «Пшеничной». Тогда Петр Иванович и не заметил того, как наступил вечер, не понял, как и когда в его сумке появилась банка с черной икрой. На том же «газике» он был доставлен домой в целости и сохранности. Эту банку Черепанов запомнил, и когда Алик Гримпельштейн попал в неприятную историю, чтобы ему помочь, пришел к этим своим разовым «сотрапезникам» и попросил достать икры.

Ему ничего определенного не пообещали и не отказали – теперь перед ними был человек без микрофона. Черепанов догадался, что он тут больше не нужен, но не отступил, отправился в столовую, в тот самый кабинетик, но заведующая, такая внимательная и предупредительная при «участниках рейда», постаралась Петра Ивановича не узнать. «Жулики! Мафиози!» – искренне негодовал Черепанов, но пойти дальше душевного возмущения ему на этот раз не довелось.

Водителя Петр Иванович вспомнил, тот самый рубаха-парень. Вот он и сейчас то и дело вскидывает пятерню навстречу проезжающим мимо автобусам, такси, частным автомобилям, и ему отвечают таким же образом, радостно узнавая или хорошо притворяясь, что рады ему. После очередного такого водительского приветствия Александр Валентинович вдруг резко нарушил молчание:

– Кому ты сейчас махал?! Откуда ты его знаешь? – спросил он у шофера.

– Да знакомый один! – беззаботно ответил тот.

– Какие у тебя с ним дела? – продолжал допытываться Ефимов, узнав в проезжавшем одного из матерых браконьеров.

– Да лодку у меня во дворе поставил. Попросил пока посмотреть. Он сам в многоэтажке живет, не на балконе ж ее держать…

– Если завтра же лодку не вывезешь, считай, что у нас больше не работаешь. – Сказал как отрезал и, повернувшись к Черепанову, негромко пояснил: – Бракушу в приятели взял.

– Угу, – поддержал корреспондент доверительный тон Ефимова, а про себя подумал: «Интересно, кабинетик тот, в столовой, майор по наследству принял или быстренько прикрыл?.. Такие вещи быстро не происходят», – и тут же отмахнулся от своего недоверия: «Жулики-мафиози наверняка получили сполна!» – подумал он и порадовался своим мыслям.

Принципиальный тон майора радовал Петра Ивановича и непонятным для него образом помог расставить последние акценты в этом деле с анонимкой из больницы. Черепанов принял решение с коллективом врачей разобраться досконально, никому никаких скидок не делать, невзирая даже на то, что Кузнецов, главврач, был его школьным товарищем. «Перестройка, значит, перестройка, и приятельские отношения пока отложим», – подумал он и попросил возле больничных ворот остановить машину.

Совсем не означало, что решение, только что принятое Черепановым, было для него важным, этапным. При всей живости характера и эмоциональности, поступки его не были для многих неожиданными, они завсегда случались после не очень-то долгих раздумий – сделать так ли, эдак ли. Но это и нельзя назвать трезвым расчетом. Зачастую это считают житейским опытом.

В принципиальность Ефимова Петр Иванович не совсем поверил, но если бы кто попросил его логически обосновать это недоверие и Черепанов не отказался бы, то в итоге пришел бы к очень нелестному в отношении себя умозаключению и очень бы результату своих размышлений удивился. Но, к его счастью, ничего такого не произошло. Что ж, не так много на свете людей, способных довести свою мысль до блестящего логического завершения, чаще мысли тасуют машинально, словно колоду карт, пока не надоест, или доводят их в речах своих до абсурда.

Ефимов, в свою очередь, тоже не очень-то был расположен к Черепанову, но отдавал себе полный отчет в том, что ироничное свое отношение к провинциальной прессе невольно переносил на конкретного человека, которого не успел даже как следует узнать за время тех коротких деловых встреч в аэропорту.

В поступках Александра Валентиновича многое шло от логических умозаключений, нежели от жизненного опыта уже в силу того, что еще с юных лет отец готовил его к той профессии, которой сам посвятил всю свою жизнь. За долгое время работы районным прокурором Ефимов-старший, имея доступ ко многим фактам всевозможных нарушений как рядовыми работниками, так и руководителями, обладая незаурядным умом, сумел выработать в себе удивительное чутье на развитие событий не только в масштабе района, области, но и всей страны.

Он всячески поощрял учебу своего сына, ненавязчиво подвел того к выбору профессии – незаметно используя связи, знакомства, в отличие от многих влиятельных отцов сдерживал его рост по служебной лестнице, не без оснований полагая, что именно такой путь сбережет наследника от развращающей власти, ржавеющей благодаря закрытости от общественного мнения. Но, как это зачастую бывает с любящими отцами, он не учел одного: чем дольше удерживаешь свое чадо на поводке, пусть даже длинном, тем больше оно к такому своему положению привыкает, тем меньше в нем жизненной прочности, и тут остается только полагаться на силу характера, которую не всем равномерно раздает природа. А характера Ефимову-младшему было не занимать.

И все же отца тревожило то, что сына, так вот сразу, поставили на такую ответственную и опасную работу: опыта маловато. Работать ему предстояло со старыми кадрами, среди которых было немало усвоивших на всю жизнь правило «не высовывай голову, чтобы ее не оторвало». Ему было неведомо, что хотя сын на свой счет не очень-то заблуждался, но учитывать многие тонкости происходившего вокруг него старался добросовестно, скрупулезно, что и показали дальнейшие события.

Ему, как и всем его собратьям, суждено было родиться в муках. Только в отличие от людей мучилась не мать, а он сам. Да так страдал, что никакому человеческому воображению не представить тех пыток, которые пришлось ему испытать, пока он не обрел законченность формы, принятой в этом измерении.

Чего стоило одно лишь вживание в эту непростую систему разноплановых ритмов жизни, неконтактных взаимодействий, чтобы при этом обрести свою индивидуальность. Не сохранить, а именно – приобрести. В зачаточном состоянии он и все его братья были похожи, как две капли воды. В них не было, как в людях, заложено генетической информации об индивидуальности черт. Только место в пространстве, время рождения и созревания формы определяли их индивидуальность.

Из всех собратьев ему суждено было стать Растущим. И не потому, что увеличивался в размерах, – нет, он, как и другие, пульсировал, при всякой новой пульсации увеличиваясь едва-едва, но весь он был покрыт постоянно нарастающей тканью. Ее не было, пока длились боли вживания в систему бытия. Потом она появилась как естественная часть его тела и никак не беспокоила.

Поначалу Растущий был полностью поглощен познанием внешнего – того измерения, в котором жил, с кем поддерживал отношения, пока не постиг смысла своего существования: чутко улавливать тончайшие изменения в языке, на котором говорили собратья, и тут же, моментально используя эти изменения, перестраивать гармонию отношений в очередную гармонию, но в ином уже качестве. Другими словами, ни на йоту не нарушать равновесия в системе этого измерения. Зачем? Для чего? Этих вопросов Растущий никогда себе не задавал, да и не до вопросов было, скорость языковых изменений не позволяла подобной роскоши – успевай поворачивайся.

Тот же смысл жизни был и у его собратьев. Проще всего жилось Каленому. Он почти не пульсировал и существовал, главным образом, за счет остальных собратьев. А Центр снабжал его энергией дармовой и – сверх всяких норм.

Не очень-то тужил и Ледяной, болтался себе на окраине измерения и давно привык к тому, что Центр его энергией не балует. Наверное, он скоро должен умереть. Это могло вызвать опасные последствия: сильно нарушатся языковые связи, и немало сил потребуется от собратьев, чтобы поддержать равновесие в идеальном состоянии.