Словно кто-то вел меня за руку.

А наша встреча объяснилась банально. В райкоме профсоюза работников культуры появились «горящие» апрельские путевки в Звенигород, и ничего тут нет невероятного, что наборщик издательства и методист бюро путешествий одновременно решили отдохнуть «почти бесплатно».

Ветла набрал с собой чекушек, но их хватило лишь на два дня. Откуда ему было знать, что после Указа спиртное тут нигде рядом не продают, а его только что испеченные приятели-отдыхающие совсем не прочь выпить на свежем воздухе.

Сегодня после обеда они собрали деньги на коньяк, и Ветла вызвался съездить в магазин в Голицыно. А я лежу в своем одноместном номере и жду, когда сбудется еще одно мгновение реальности, увиденной в поезде во сне. Неприятно то, что я ее не помню, эту реальность, но вспомню сразу же, как только это произойдет. Помню только, что это должно случиться после отъезда Олжаса в Голицыно. Почему я тогда во сне кричал?..

Олжаса жаль, но с ним уже ничего не поделаешь. Выпивать он начал лет в двенадцать, но ни разу не приходил в школу нетрезвым, как и теперь никто ни разу не видел его на работе «под мухой». Отец говорил, что казашка Зульфия нагуляла Олжаса с залетным свадебным баянистом – брехуном и пьяницей. Был тот худ, высок, белобрыс и откликался на прозвище Ветла, а может, это и была его настоящая фамилия. Как бы то ни было, в поселковом совете Зульфия получила свидетельство о рождении Олжаса Ветлы. Из поселковых мужчин мало кто входил в число любителей закладывать за воротник, а те, что пропадали в буфетах причаливавших к пристани пассажирских пароходов, всегда щедро угощали местного дурачка Додю, который крепко сдружился с Олжасом и всегда берег для него долю спиртного, не допивая стакан вина или кружку пива.

Другой страстью Ветлы стали книги. Бог дал ему память десятерых, но тут же восполнил свою излишнюю щедрость тем, что полностью отобрал у него способность анализировать. Так и живет – то в пьяном, то в придуманном мире.

А теперь: спокойно, спокойно. Я спокоен, я абсолютно спокоен… Километрах в ста дышит ночными рабочими сменами огромный город; ближе, в еловых чащах и березняках – поселения поменьше, туда и поехал Ветла; еще ближе – хуторки в редких огоньках полночи, но ничего этого я сейчас не знаю. Есть только зеленая настольная лампа, чуть выше и полметра дальше распахнутое огромное, во всю стену, окно. Встать, сделать шаг к нему, протянуть руку – уколешься о мокрые ветки ели, тоже зеленые, хотя на дворе и тьма-тьмущая. Они такие от моей лампы, словно зеленые волосатые руки, протянутые ко мне из черноты, бездонности. Усталые руки.

И один-единственный звук, прерывистый, дробный – капли дождя разбиваются о цинковый козырек окна моей комнаты в коттедже.

Говорят, что зеленый свет успокаивает, и, наверное, это так и есть, если ты в белой больничной палате выздоравливающих или хотя бы у себя на работе зимним вечером, перед тем как отправиться домой: коллеги кричат по телефону, поминутно хлопает дверь, а тебе, как всегда, в последние минуты, надо сосредоточиться, чтобы набросать план завтрашних дел. Вот тогда зеленый свет – что надо…

Прохладно, чуть знобит, но я не закрываю окно, не раздеваясь, ложусь под одеяло и пытаюсь заснуть. Сейчас это у меня не получается. Такое ощущение, что, пытаясь пробиться туда, в сон, пробуждаюсь от сна более долгого, чем одна ночь.

Раздражает непривычное совпадение: чистые простыни похрустывают, чистое тело по ним скользит. Все не так, как дома: то нет напора воды и ложишься спать потным и липким, то сам чист, но простыни не постираны или не проглажены… Скользит чистое по чистому. Есть повод для раздражения, но это не причина для бессонницы.

Что ж, пойдем от противного: не можешь уснуть – старайся изо всех сил не уснуть. Глядишь, так себя и обманешь. Самое главное, не сосредотачиваться на чем-то одном…

Я знал, чем буду заниматься в доме отдыха: есть, спать, читать и смотреть на эти вечные облака, березы, ели. Я не знаю другого: какие причины заставили, в буквальном смысле слова, вырваться из однообразного повторения дней, взять и оформить путевку за несколько часов до отправления поезда в Москву. Странности тут такие: я никогда не отдыхал по путевке, никогда вообще в отпуске не отдыхал – обязательно находились дела, и никогда не уходил в отпуск в апреле, это всегда было летом.

Да и на карьеру мою этот отпуск мог повлиять отрицательно: уехать в момент самой бумажной запарки… В последний год работы в бюро моя карьера резко пошла в гору. Все бы ничего, но так со мной уже было несколько раз. И в школе меня вводили в комитет комсомола, и в институте вовлекали в научное общество, и в сельской школе, куда отправился работать по распределению, намерены были назначить завучем, и уже в городе, на заводе, куда я ушел из школы, в профсоюзном комитете мне пророчили любопытное будущее. Но всякий раз деятельность свою разворачивал медленно, и получалось так в силу одной-единственной причины: не считал себя достаточно хорошо подготовленным к выполнению предлагаемых обязанностей.

Учиться же по ходу работы не хватало то ли наглости, то ли смелости. Эта нерешительность прорастала оттуда, из глубины прошлого, из самого детства. Но я из тех времен хорошо помню только детский оздоровительный лагерь, в который попал уже будучи семиклассником.

На речном вокзале, куда нас свезли из городов и сел, мне на глаза попался пакетик, какие взрослые обычно кладут под свои матрацы или подушки, не подозревая о гораздо большем любопытстве маленьких недоумков к их личной жизни. Думаю, на моем месте любой бы подобрал. Еще бы! Чего стоили уважительные взгляды моих новых товарищей, когда я полускрытно, полунебрежно показал им это. А еще и вид такой сделал, мол, эти дела мне давно знакомы. Потеряй бы я этот пакетик неизвестно где – и забыл бы думать, но он выпал из кармана на виду у взрослых, когда мы снимали одежду для профилактики от насекомых.

Господи, как это давно было! Неужто и сейчас на этот предмет досматривают одежду? Надо бы спросить…

Тогда на меня в упор смотрели две воспитательницы и говорили одно и то же: «Для чего ты это привез сюда?».

Когда выбирали председателя дружины, я чувствовал, что выберут меня, – все старшие ребята эти первых три дня от меня ни на шаг не отходили и заглядывали в рот, слушая небылицы о моих похождениях в роли тайного агента милиции. Какое-никакое, но это было лидерство. Я очень хотел, чтобы выбрали, но опасался, что эти две шепнут кому-то: «А он привез в лагерь такие штучки». Никто ничего не шепнул, и меня избрали.

Несколько дней на общелагерных линейках упивался своей исключительностью. Как же, «товарищ председатель совета дружины, отряд такой-то…». Довольно скоро это ритуальное стояние в центре поляны на виду у трехсот человек утомило, меня разглядывали всего, во всяком случае, так мне казалось: и поношенные кеды, и совсем не модные брюки, и, может быть, даже ногти на руках. И вообще было неуютно стоять и изображать из себя неизвестного человека. Пустое это было дело, неприятное. Может быть, сейчас, когда где-то рискуют вводить школьное самоуправление, такие вот «председатели» знают цену себе, другим и решают все. как надо. Ре-ша-ют.

А я тогда был манекеном с биркой.

После того как однажды моих товарищей по отряду старшая пионервожатая привела на совет и предложила исключить из лагеря за то, что они несколько часов «болтались неизвестно где», я сказал: «Где они были – известно, а председателем больше не буду». Меня спросили о причинах, и я ответил: «Скучное это дело». Мне предложили делать его интереснее. Я откровенно признался: «Не умею». Это было по-людски.

В этот же день с исключенными ребятами я забрался в то место, где они «несколько часов болтались», и до позднего вечера из зарослей орешника мы наблюдали за тем, что происходило в тайном загоне для свиней. Их было пять или шесть, здоровенных, ленивых. Уже после отбоя мы обнаружились в лагере. Утром меня тоже исключили, но никого домой не отправили, потому что пропал Ефимов.