Всем лагерем стали его искать, а машина тем временем отправилась в город, водитель торопился за продуктами. Я знал, что Ефимов рано утром уехал на попутной в город к своему отцу по нашим делам, но искать его было интересно всем, и я ничего не сказал. А потом от нервного напряжения разревелась наша пионервожатая Катя, и я ее успокоил: «Он скоро с отцом приедет».

Мы с ребятами, и уже вместе с Катей, ушли в лес, к загону, набрали гору грибов. Она и в грибах толк знала… Как я ее любил… Сердце ныло…

Эти грибы нам жарили на кухне, и молодые поварихи подмигивали и говорили: «Это ты привез те штучки?»

К вечеру вернулся Ефимов вместе с отцом и милиционером. Они ходили к тайному загону, удивлялись там огромности свиней и тому, на каких шишах животные так вымахали. В город они уехали, прихватив с собой начальника лагеря и завхоза, так наивно пренебрегших любопытством юных стукачей. О нашем исключении из лагеря не заговаривали, и до окончания смены мы успели сделать еще кое-что интересное…

Там же, в лагере, я узнал, что в городе живут почти одни девчонки – съехались на новый хлопчатобумажный комбинат, а парней не хватает. Понаслушался историй об их безудержной любвеобильности, в истинности которых не сомневался, что теперь вызывает у меня улыбку. Ну и лопух же я был. Одним словом, недоумок. Тогда я впервые как следует задумался о женщинах, ничего в них толком не понял, но решил, что это еще те штучки.

Я и сегодня не могу утверждать, что в этом познании мало-мальски продвинулся к истине. Конечно же я говорю не о всех женщинах, которых знаю и знал, а о тех, что с первой встречи вызывали во мне смятение, подавляя волю. Общение с ними с моей стороны проявлялось в виде невнятного бормотания и поступков, отдающих истерикой, что, конечно, я думаю, не могло не быть смешным со стороны. Но чем дольше длились подобные нелепости, тем вернее эти феи привязывались ко мне.

И всегда наступал такой момент, когда я под разными предлогами убегал в спортивные рекорды местного значения, потом, в институте, в изматывающее штудирование предметов или в гитару. А на третьем курсе – печально об этом вспоминать – я убежал от Марии в поспешное бракосочетание.

Это было по-божески, и поэтому оно закончилось уныло и нелепо…

Два дня назад в Москве, на Казанском вокзале, короткое время той семейной жизни я вспомнил за несколько минут. Выйдя из вагона, я не пошел вместе со всеми пассажирами с перрона, а остановился в сторонке и стал рассматривать проходящих мимо. Чтобы выйти из поезда в Москве, в столице и – стоять?! Такого за мной еще не водилось. Но, думаю, виной всему тот сон в поезде. Вот так стоял и смотрел. И увидел Марию. Она шла вдоль вагонов, переругиваясь с мужчиной, старше ее лет на двадцать, и изредка обращалась к пареньку. Он походил на студента. Отец и брат? Брата у нее, кажется, не было, а вот, что старше, для отца возрастом не вышел.

Она уже прошла мимо и оглянулась. Сразу узнала. Удивилась? Испугалась? Обрадовалась? Трудно было понять, лицо ее выражало все, что хотите. Мария извинилась перед спутниками, подбежала ко мне, взяла за руки: «Ты! Это – ты, но какой-то весь из себя благополучный». И так она всегда: сначала искренность, а потом насмешка, а уж следом – в глазах сплошная глупость.

Кто бы знал, как мне стало не по себе!

…В ту давнюю осень, ворвавшись в послеоперационную палату, она протараторила: «Ты – жив… Вот и отлично… Но какой-то ты весь из себя несчастненький». Улыбалась, а в больших синих глазах копились слезы необъемной глупости.

Первое, о чем я тогда подумал, сейчас придет супруга, а тут сидит Мария. И тут же удивился: не прошло и суток, как я прыгнул с полыхавшей буровой вышки, а она уже тут. Отдавало сюрреализмом, но я тут же объяснил все послеоперационной путаницей в своей голове и ее фразу «молодец, что позвонил мне» пропустил мимо ушей, подумав, что имеется в виду недавний звонок, бывший до этого случая.

Спустя месяц, когда снова научился ходить и ходил помногу – куда надо и куда не надо, – забрел к анестезиологам, и одна милая женщина очень обрадовалась мне: «Звонарев! Вот так встреча! Да какой же ты молодчина! А ведь мы, честно признаться, тогда думали, что ты не жилец. Ну-ка, покажись. Какой красавец ты со всеми этими шрамами. А как твои ребра? Таз?». А я ее совсем не помнил. Еще бы, фамилию свою и то пришлось вспоминать.

Она и рассказала, что спустя несколько часов после операции, уже глубокой ночью, меня нашли неподалеку от корпуса, в телефонной будке. В бреду говорил «позвоните домой, там волнуются». Это было по-людски. Видно, успел позвонить Марии и свалился.

Моя бедная женушка ухаживала за мной, так сказать, по должности, рассудочно. Приходила в одно и то же, свободное от занятий в институте время, очень подробно объясняла, что из принесенного ею надо съесть в первую очередь, а что оставить на потом, затем расписывала все это на тетрадном листе и, прежде чем уйти, строгим тоном просила повторить ее рекомендации. Накаченный обезболивающими препаратами, я автоматически пытался повторить, путался и не всегда помнил тот момент, когда она уходила.

Мария появлялась редко, но всегда в ту самую минуту, когда жалость к себе достигала кульминации. Жалость, а не боль. Что – боль… Когда прекращалось действие наркотика и приходила боль, разламывая какую-то самую важную часть в самом центре мозга, я не страдал так, как, казалось бы, в таких случаях быть должно. Оказывается, есть предел боли, после которого, пусть тебя хоть на куски режут, невыносимое становится выносимым. Представляю, какую ненависть может вызвать тот, кто в тебе эту боль порождает умышленно. Страшна не боль, а ее ожидание.

Так вот, жалость… Жалеющий себя мужчина достоин насмешки, но больше всего – презрения. Ведь это чувство больше всего подходит ребенку, не способному анализировать свое состояние. Жалость – предсостояние поиска своих слабостей, от которых надо бы избавляться.

Был ли я тогда в полной мере мужчиной? Нет конечно же! Не то без помощи Марии выкарабкался бы из ложного состояния никомуненужности. Но как бы то ни было, она приходила в самый главный момент, тормошила, заставляла одеться, вела на мороз и там, за мощными стволами тополей, слегка отодвигавшими чугунную ограду больницы, целовала во впалые щеки, обкусанные губы до тех пор, пока во мне не возникало желание обладать этой женщиной. Она всякий раз мое возрождение чувствовала, смеясь, отстранялась, говоря: «Что-то ты уже какой-то не больной».

Трудно вспомнить, в какое время – то ли в минуты жалости к себе, то ли после ухода посетителей – мне иногда слышалась песня про старушку-мать, ждущую сыночка с фронта, а его уж нет, давно в земле сырой. И пел ее безногий человек на тележке с колесиками, в гимнастерке с болтающимися на ней медалями, пел, фальшиво подыгрывая себе на нерусском аккордеоне. И еще он пел про девочку-безножку, горемыку несчастную, которая никому на свете не нужна. Затем он процеживал сквозь зубы фразу, словно одно длиннющее трудновыговариваемое слово «подайте-защитничку родины калеке горемычному кто сколько сможет». Ему бросали в лежащую в пыли пилотку кто сколько мог, а мы, шестилетние пацаны, часами простаивали неподалеку от певца, и сердца наши разрывались от жалости к «сыночку в земле сырой», к «девочке-безножке», к певцу с медалями и к самим себе. Потом, в другие дни, появлялись новые певцы-инвалиды в гимнастерках, выгоревших до белизны, и пели одни и те же песни. И так бывало все лето, до поздней осени. И так длилось не один год, пока они все разом куда-то не подевались.

Я уверен, с только что минувшей войной (для нас она была давно минувшей) мы никак не связывали, и медали мне их казались не больше, чем железки на гимнастерках жалких, несчастных обрубков. Война представлялась совсем другим явлением: мой властный сильный и красивый отец, такие же сильные и веселые отцы моих товарищей. И к тому же шли фильмы, в которых наши всегда были сильнее страшного, жестокого врага. Что уж там говорить, величайшее из искусств и позже вытворяло с нами еще и не те штучки.