То, что он уехал именно из-за конфликта с отцом, я вычислил самостоятельно – это тогда, когда с упоением готовил кандидатскую диссертацию. Ее название непосвященному мало о чем может сказать, суть же ее заключается в том, что я попытался объяснить мотивы поступков взрослых, исходя из того, как их характер формировался в детстве.

Проще говоря, у меня не было никакого сомнения в том, что познакомиться близко с самим собой человек может чудесным образом, если как следует вспомнит свое детство.

Но кто помнит себя в три года? Так, кое-что… Чуть больше нам отмеряет память из нашего пяти-шестилетнего периода. А дальше? Дальше основы характера уже заложены, а как до них докопаться? Родители расскажут? Не расскажут, а если и попробуют это сделать, то обязательно исказят, не имея даже дурного умысла ввести в заблуждение. Не у каждого такая память, чтобы в ней «калоши вязли».

Когда я принялся за диссертацию, то чуть ли ни дневал и ночевал со своими бывшими одноклассниками. Черепанов общению со мной был всегда рад, он вообще являл собой образец общительности, а вот со Звонаревым было посложнее. Нет, бирюком он не был, напротив, где только он себя не пробовал – и спорт, и театр, и кино-фотолюбительство, и литературный кружок… Легко, казалось бы, жил, свысока и надменно посматривая на окружающих, но эта легкость скрывала под собой его состояние неуверенности в себе, чувство одиночества, непонятости, обособленности.

Кто часто с ним общался, считал, что Звонарев из тех, кто «подолгу держит у порога». Вот, мол, стоит одинокий, знающий что-то значительное человек и почему-то не хочет пустить туда, за дверь. А двери никакой и не было. Вот он, перед нами, как на ладони, законченный эгоцентрик.

Так-то оно так, да не совсем так. Был эгоцентрик, да весь вышел, переродился. Это был один из ударов, расшатавших мою диссертацию. А ведь все складывалось верно: его эмоциональность, повышенное чувство ответственности – он всегда старался сделать все как можно лучше и всякий раз беспокоился: а вдруг не получится.

Сомнения истощали его впечатлительную душу и не находили выхода, особенно в семье: черствый, рациональный, хотя и энергичный отец, требовал от него похожести в поступках, к которым Звонарев не был готов ни психически, ни физически, в результате этого всегда наступает отказ от контактов, возникает чувство обособленности. И налицо – сформировавшийся эгоцентрик.

Но эгоцентрик рухнул. И произошло это, мне кажется, после того, как он попал в больницу после пожара на буровой вышке. Но что именно произошло – это непостижимо…

С каким неожиданным юмором, легкостью, уничижающей самоиронией рассказал он историю возвышения своего отца от механика по ремонту военных самолетов до директора автобазы, и рассказ этот в его устах мне порой казался совсем не смешным. Звонарев и Черепанов старшие, демобилизованные после Победы, умудрились через всю Европу протащить домой несколько чемоданов с трофейным барахлом, подобранным в разрушенных магазинах и складах: швейные иголки, мыло, тряпки с разными рюшками и бантами.

В поселке это все кому за так давали, кому продавали, а с кем вступали во взаимовыгодный обмен. Мой отец с самого начала наотрез отказался принимать участие в этом предприятии. Он часто говаривал: «Не ты положил, не тебе и взять».

Объяснимы мотивы Звонарева и Черепанова: почти пять лет сурового солдатского быта отодвигались в прошлое, наступала мирная, гражданская жизнь, захотелось победившим пожить и на широкую ногу. Это – по-божески…

Понятен мотив отца: стыдно роскошествовать среди руин страны. Это – по-людски…

Однако это понимание не позволяет мне кого-то из них осуждать или оправдывать. Ведь именно решением моего отца Звонарев-старший был назначен директором будущей автобазы. При этом, мне думается, отец сказал: «Бери, создавай, коли уж ты такой шустрый. Посмотрим». И тот ее организовал. Ну, а уж какими методами он пользовался – это иной разговор. Во всяком случае, после того как Звонарев-младший ушел тогда от нас со статьей о «прекрасном директоре автобазы», отец оставил в покое свои виски и сказал: «Деловой человек и хороший человек – это, как правило, несовместимые вещи». От этих слов веяло тайной, права знать которую я тогда не имел. Отец умело оберегал меня от сложных взаимоотношений в мире взрослых, исподволь, недосказанностями, полунамеками готовя ко встрече с иным миром, и в то же время непонятно как, но помогал мне в кругу сверстников быть «собой среди других». Некоторые утверждают, что тут нет ничего, кроме обычной отцовской любви…

Поведение мое было гибким, чаще всего я свободно чувствовал себя во многих неожиданных ситуациях, что помогало при различных обстоятельствах сохранять чувство собственного достоинства.

В общем, рос я благополучным ребенком и, по словам взрослых, обещал быть хорошим и деловым человеком. Все бы, быть может, так и случилось, когда бы не «порок», который проявился во мне, как и у многих в подростковом возрасте, но у меня он все более и более прогрессировал. Во всех женщинах я стал видеть прежде всего женщин, и только женщин. И если из школы мне удалось вынести неплохие знания, то благодаря только тому, что большинство преподавателей были мужчины. На педагогинь я смотрел с нескрываемым любопытством, открыто и подробно рассматривая лицо, плечи, грудь, живот, бедра. Тем более что обе они, как представлялось мне в ту пору, были еще не очень старыми – лет по двадцать пять. Реагировали они на эту мою наглость по-разному, но я уже вполне понимал, что какой бы ни была эта реакция, служит она одному-единственному желанию – скрыть свое смущение.

Связываться со мной посредством воспитательных бесед они не желали, глубоких ответов на уроках от меня не добивались, торопливо сворачивали всякие мои разглагольствования и ставили хорошие отметки. Не стали они еще толковыми педагогами, но мне это было невдомек.

В десятом классе начались мои любовные похождения. Помню немало девчонок, которых мне не удавалось смутить ни своим рассматриванием в упор, ни откровенными намеками на их природу, но это меня мало огорчало. Тех, которые смущались, было предостаточно. Особенно нравилось будоражить чувства девушек в присутствии моих товарищей, ведь их тоже волновали эти невинные игры в слова, в якобы нечаянные касания девичьих прелестей.

На интимную близость в этом возрасте может толкнуть многое, но еще большее от нее удерживает. И чаще всего это мысли о необъяснимой вине, которая непременно должна обрушиться на тебя после свершившегося. Это, пожалуй, самая первая, настоящая взрослая ответственность в жизни подростка, если не учитывать патологию или развращенное знание о половойжизни. Вот это, второе, меня и подстерегало.

В то время Звонарев уже четвертый год ходил в музыкальную школу – довольно далеко от поселка, в военный городок. Важно, что в военный городок. Там было так: офицеры занимались своими делами в гарнизоне с солдатами и техникой, а их жены, не занятые каким-либо трудом, потому что не всегда находилась для них работа – не в колхоз же им идти или на судоремзавод! – они погружались: кто в новейшие модели сезона, кто в чтение толстых журналов, кто в самодеятельность, ну и справедливости ради надо сказать, кое-кто занимался спортом. Наши матери их недолюбливали за легкость и комфорт жизни. Но это к делу почти не относится. Дом офицеров бурлил от энергичной деятельности их женсовета. Каких только там кружков не было: и английского языка, и фехтования, и любителей восточной поэзии, не говоря уж о самых обыкновенных кружках для их младших детей. А в роскошно отделанных цветной плиткой и зеркалами туалетах для их старших детей «действовали» стихийные нелегальные кружки знатоков болгарских сигарет, венгерских сухих вин, редких записей рок-н-ролла и тонкой картежной тактики.

Взрослые, изредка забегавшие в эти заведения, ничего кроме мирно беседующих юнцов не замечали – конспирация была отработана до мельчайших деталей. Им даже могло казаться, что и сигаретный дым не имел к юнцам никакого отношения. Впрочем, взрослые забегали туда только по вечерам да в выходные дни, когда в Доме офицеров шел фильм или проводились какие-нибудь мероприятия…