«Ну и вопросик!» – думаю я, не придав значения этому известному всем жесту. В лоб, что называется, по существу. Проблему эту – как научиться ценить человека – уж пару тысяч лет и мудрецы решить не могут. А если и пытаются, то кто их слушает? Мы чуть что – с упреком не задержимся. Да еще и оправдание себе сразу отыщем. Жизнь, мол, сложная, время – скверное, на работе заездили, нервы вымотаны… Ну и так далее.

Не раз еще схватится Петр за сердце, задохнувшийся, зафлажкованный проблемами без решения. Клятый, руганый, виноватый перед всеми лишь за то, что терпелив. Иногда матюгнется в сердцах, хлопнет дверью, уйдет в свой подвал. То ли выпьет там, то ли дровину какую распилит-обработает, злой на всех – от семьи до правительства. А через час-другой воротится в дом с резким запахом водки ли, опилок ли. Сдюжил. И вновь молчком, набычив шею, потянет свою лямку. Потому что не на кого ее перекинуть. Знает одно – должен! Больше некому.

Недавно, с год уже, пожалуй, друзья мои уехали из нашего дома. Разменяли квартиру, разъехались с матерью. Живут одни. Но через знакомых общих и друзей доходят слухи: чаще выпивать стал Петр…

Мой собеседник – в недавнем прошлом инженер одного из многочисленных волгоградских НИИ. Мы с ним давно знакомы, но не близко. Друзьями не были. Встречаясь, здоровались, перебрасывались парой-тройкой дежурных фраз о делах, работе, детях. Года три я не видел его, но очень-то не переживал: мало ли по каким причинам исчезает человек из поля зрения. А недавно вдруг встретил на улице и по-прежнему, раскланявшись или кивнув на бегу, поспешил бы по своим делам, но радость его при встрече со мной была на удивление велика и искренна: после обыкновенного рукопожатия он вдруг крепко обнял меня, как очень близкого и дорогого человека.

– Вот вернулся, – будто с душевным облегчением ответил он на мое обычное «как дела».

– Откуда? – полюбопытствовал я без особого интереса: такая уж ли редкость сегодня, когда кто-то откуда-то возвращается.

– Почти три года не жил в России, представляешь… Из Израиля…

И вновь я не придал особого значения этому его желанию удивить меня. Эка невидаль – «почти три года» где-то был. Немалый срок, конечно. Многое у нас изменилось за это время. Ну да привыкнет. Понедоумевает и привыкнет.

– Я ведь насовсем уезжал, – продолжил он. – Как началась тогда, в девяностых, свистопляска с переменами в стране, из-за которых и работу потерял, и жизнь привычную, налаженную, так и решил: здесь жить нельзя. И мыслью этой подогревал себя до самого отъезда. Потом, уже там, не раз задавал себе вопрос: а теперь-то чем жить, мне стало лучше? Я даже записи стал делать. Все больше о чувствах, настроениях. Мысли разные. Никогда никаких дневников не вел, а тут… Должно быть, потому что поговорить не с кем было. Домашним – не до бесед по душам. Все с первого дня одной мыслью жили – как бы где-нибудь хоть что-то заработать на продукты. И ради этого надо было куда-то ехать, ломать все, к чему привык?

Из всего этого монолога о наболевшем я в тот момент уловил главное – то, что он записи там вел. Мои коллеги, съездив на две-три недели за рубеж, как правило, спешили рассказать читателям о своих мимолетных впечатлениях в заметках под рубрикой «Из дальних странствий возвратясь». В его же словах, подумалось мне, и драма современника, и взгляд иной на тамошнюю жизнь. «Изнутри», как говорят. Словом, решил я с ним побеседовать обстоятельнее, а если позволит, то и с записями его познакомиться. Он охотно согласился.

Его тетрадка с записями начиналась с довольно обширной главы о дне отъезда, дающей представление о тех мыслях и чувствах, которые испытывает человек, приняв судьбоносное, как любят выражаться, решение.

«О том, что на свете немало дураков, я и прежде знал. Но то, что я оказался одним из них!.. Мысль эта возникла на второй день пребывания здесь и даже не ошарашила меня. Надо ли удивляться такому открытию, если, дожив почти до пятидесяти, ничего толком не обдумав, с чисто российским «авось» сорвался с места. Как в омут с головой!

Конечно же, причины для отъезда были. Для оправдания своих поступков человек всегда найдет причины. Ведь и товарищи мои с пониманием отнеслись к такому решению: правильно, мол, делаешь. Если, дескать, есть такой шанс, используй, повезло ведь. А иные, прикрыв дверь моего кабинета, тихо-тихо делились: завидую, мол, тебе… Доверчив русский человек. Классик, правда, утверждал, что не любопытен и ленив… Но думал он о нас так лет полтораста назад. А мы до сих пор не задумываясь цитируем его, объясняя самим себе причины всех наших проблем.

Любим вспоминать и другое его изречение: «Черт догадал с умом и талантом родиться в России». Ну мыслимо ли фразу из частного письма А. С. Пушкина к жене сделать чуть ли не основой национального самосознания? Кто знает, может быть, кокетничал Александр Сергеевич с молодой женой, шутил, может быть, ерничал, печалился даже… А наши извечные претенденты на духовное лидерство выдрали цитату из контекста, из времени и вот уже более ста лет талдычат ее в дело и не в дело.

Беда еще в том, что и слушатели этих златоустов с согласием кивают головами: да-да, умны, мол, ко многому способны… Но ведь живем-то где? Видимо, я – из той же породы согласно кивающих. А вот когда вышел за порог с чемоданами и остановился перед автобусом, специально присланным за нами, чтобы отвезти в аэропорт, тут и возникла простенькая мысль: куда? зачем? Я же часть земли, страны этой, понятной мне, родной. Пусть неприбранной, изуродованной нами же, вечно спешащими в попытках облагородить ее, но моей. У меня не было обид на нее и не было к ней претензий. Я не лишним себя здесь чувствовал. Много ли она от меня лично требовала? Да ничего! Работать в меру сил, уважать людей, рядом живущих. Вот, пожалуй, и все. Скорее, я, мы постоянно чего-то от нее хотели и все считали, что мало она нам дает, не по нашим талантам и достоинствам.

Ехали мы в Ростовский аэропорт дорогой, знакомой издавна, с детства. Сколько ни бывал здесь, не думал, что вижу все, может быть, в последний раз. Степи эти, далекие перелески, донское взгорье с меловыми отрогами у Калача, овраги, балки, кустами заросшие, темные, сырые. Случалось, годами не попадал в эти места и не горевал. Знал, никуда им от меня не деться. Не сегодня, так завтра, через год-другой, а увижу. А теперь?..

Ехали долго. Было время и смотреть, и думать. Что гнало нас отсюда? Бог знает! Теперь среди этих печальных полей с далекими холмами под темными громадами предгрозовых тяжелых туч все причины казались пустяковыми. Тревога за будущее детей, стесненное жилье без надежды его улучшить, работа без оплаты у жены, а потом и потеря ею даже этого места – все кануло куда-то в эти часы долгой дороги. У одних ли у нас такие обстоятельства? Ценой ли потери отечества решать их?

– Что с тобой? – робко тронула меня за руку жена.

– Смотрю, – вздохнул я.

Перед самым отъездом, когда мы с добрым десятком провожающих вышли уже из подъезда и остановились у дверей автобуса и женщины, в голос отрыдав, вытирали глаза платками, у меня вдруг сбился сердечный ритм. Должно быть, от той внутренней дрожи, озноба какого-то, возникшего в тот миг, когда какая-то соседка заголосила на кухне. Женщины толклись там, пока мужики таскали коробки и баулы. К этому громкому плачу добавилось всхлипывание жены. Никогда я не слышал, как она плачет. А тут ее прорвало. Затрясло и меня. В тот момент, потащив по полу раздутую сумку, я сумел унять дрожь. А у дверей автобуса от ломоты в груди в глазах потемнело. Через миг все успокоилось во мне, но жена успела заметить, что со мною что-то случилось, и теперь продолжала тревожиться.

– Смотрю, – повторил я, – увижу ли еще…

– Но мы же приедем. Через год возьмем отпуск и приедем…

– К кому приедем?! В гости?… Мы ведь не гости здесь были. Дом наш здесь… У человека должен быть дом, свой дом, понимаешь? А теперь его нет. Ни там, ни тут…