Место свое я потерял ровно через месяц после того, как начал работать. Здоровье подвело. Начались у меня боли в желудке. Отпросился у директора, чтобы к врачу с утра сходить. Отпустил, но с таким выражением лица… Впрочем, его понять можно. Зачем ему такой работник, который мало того что немолод, так еще и нездоров. К врачу, надо сказать, ходить пришлось не один раз. Камень в желчном пузыре обнаружили. Нужна операция. Испугала не столько ее необходимость (здесь убедили, что операция несложная, через два дня уже бегать буду, ведь тут такая медицина, самая лучшая, самая передовая), сколько боязнь, что с работы попросят. И, как назло, примерно через неделю ночью такой приступ случился, что до утра уснуть не мог. Не отпускала боль. Вымотала. А к 7:00 на работу идти надо. Позвонил напарнику (тоже инженер с Украины), объяснил ему все. Говорю: «Предупреди, что во вторую смену выйду обязательно, может, успею в себя прийти». Прихожу к часу дня, а директор меня этак пальцем к себе подзывает и говорит что-то. Спокойно говорит, равнодушно даже как-то. Мне наши бывшие, кто уже давно там живет, переводят: он, мол, заявляет, что в услугах моих больше не нуждается.

Словом, на этом работа моя, первая там, и закончилась. Надо было искать другую. Но как устраиваться на нее, если вот-вот операцию должны делать. Время уже назначили, месяца через полтора. Могли бы и раньше сделать, да вот только медицинская страховка у меня была простая. А там есть еще и так называемые «золотые». За них ежемесячно отдавать надо в пять-шесть раз больше, чем за простую. Если на те же доллары перевести, то получается 20–25 «зеленых». Мы-то с первых дней, конечно же, «золотые» себе завели: по первому разряду жить хотелось. А позже поняли – первый разряд не по нашим доходам. От «золотой» страховки вынуждены были отказаться.

Слушая своего собеседника, вспоминая прочитанное в его записках, я не раз замечал, как часто упоминает он о раздражительности, постоянно возникающей между близкими людьми. И если, по его словам, с первых дней пребывания там это чувство чаще всего испытывал он, то в рассказе о потере работы из-за болезни нередко сетовал уже и на жену, которая, судя по всему, тоже оказалась растерянной перед возникшими обстоятельствами.

– Доктор так и сказал нам тогда с ней, была бы у нас «золотая» медицинская страховка, он бы сделал операцию в течение ближайших дней. Ну а коли простая – ждите, говорит. Стали ждать, что делать, – продолжает рассказывать мой товарищ. – Жена одна стала работать и еще на стороне должна была теперь подрабатывать. То в конторе какой-нибудь или в чужом доме полы моет, то старика какого-нибудь, больного и немощного, по улицам выгуливает за часовую оплату. Но все это крохи. А я жду операции. Дома сижу. Даже подкалымить не на чем: нет работы, а та, что есть, тяжелая, не по моим болячкам. Жене в глаза стыдно смотреть. Вижу ведь, как она колотится. Вижу и то, как она, уставшая, замотанная, уже почти не сдерживает свое раздражение при виде меня, растерянного, унылого. И куда подевались ее обаяние, доброжелательность, сердечность – все то, что делало жизнь нашей семьи и радостной, и уютной. Да и гордыни тоже поубавилось.

А когда пришло время ложиться в больницу, медработники страны вдруг забастовали. Повышения зарплаты стали требовать. От приемов, от плановых операций отказываются. Месяц, другой, третий бастуют. Тем-то, у кого страховка «золотая», ни в чем не отказывают. А таким, как я, одно твердят – ждите.

Словом, сделали мне операцию ровно через год после того первого приступа. Я даже за это время уже сумел все-таки другую работу найти, близкую моей основной профессии, но опять-таки за ту же минимальную зарплату, и каждый день боялся, как бы приступы не стали повторятся, и все думал, как же хозяину об операции сказать. Ведь и этот тоже начнет морщиться…

– Но скажи, пожалуйста, – вклиниваюсь я с вопросом, который меня давно уже интересует, – почему же не возвращаются, если так трудно? И в бытовом плане, и в психологическом…

– Возвращаются. Я же вот сижу перед тобой. Другое дело, что не так массово, как уезжают. Дело ведь еще и в том, что соотечественники наши приехали туда не только из России, но и из союзных республик бывшего СССР. А белорусские, украинские законы не допускают двойного гражданства. Государства Средней Азии тоже не допускают. И тот, кто уехал оттуда, чтобы просто жизнь сохранить во вспыхнувших межнациональных конфликтах или из-за их угрозы, по-настоящему несчастные люди. Им возвращаться некуда. И только Россия, к счастью, позволяет возвращаться без особых проблем, потому что допускает двойное гражданство. По-человечески это, гуманно. Если бы не было такой возможности, я бы точно оставшуюся жизнь считал бы никчемной. Надо сказать, что того уныния, злости, тоски, растерянности, что там были, я сейчас совсем не испытываю. И все теперешние, местные проблемы, думается, сумею разрешить.

А с другой стороны, не так-то и просто вернуться. Многие ведь стремятся туда с надеждой, что смогут прижиться, приспособиться. Психологически готовятся к этому. И когда обнаруживают вдруг, что ничего не получается, все еще продолжают какое-то время верить, что все образуется.

Но есть и более серьезные причины. Здесь-то, в прежнем отечестве, уже все потеряно. Дом, квартира проданы, с работы уволился, место занято. Да и раньше чем через три года оттуда не выпустят: средства, что на тебя государство потратило, надо компенсировать. Не то чтобы с тебя требовать будут все, что выплачивалось в виде пособий в течение полугода. Нет. Видимо, предполагается, что все это ты возвратишь за три года налогами. А за это время человек и привыкнуть может, и смириться с обстоятельствами, но прежде всего просто не решится предпринимать попытки вновь что-то изменить в своей жизни. Тем более если рядом старики, которые и рады бы вернуться, но в силу преклонного возраста страшатся очередных перемен. Смиряются, доживают. А уж коли прельстился ты по наивности на тамошние завлекалки, если нахватал товаров каких-нибудь в кредит или же банковских ссуд, то, считай, дорога куда-либо тебе заказана. В компьютерной банковской сети на тебя вся информация о всех твоих долгах заложена.

Выпустить без особых проблем могут только одного члена семьи. Другой должен или свой заграничный паспорт, или немалую сумму отдать в залог. Да даже если и не прельстился, не нахватал от радости всего, что предлагают, все равно в течение трех лет при выезде из страны должен выполнять эти условия: либо один едешь, либо за второго клади деньги. Их тебе, правда, вернут, когда назад загранпаспорт привезешь. Но разве есть у дворника, уборщика, грузчика лишние деньги для такого заклада? Вот тебе и свобода выбора! Муторно мне становилось от подобной свободы…

Те несколько дней, что мы с ним разговаривали, нас ни разу никто не прервал. В доме всегда было тихо. И хоть коротали мы наши часы на кухне, никто к нам не заходил. Чай, кофе он готовил сам, сам и бутерброды нарезал. Одна из комнат его небольшой квартиры всегда была закрыта. В первый же день встречи он коротко бросил: «Там мать, она нездорова». Но как-то, видимо, уловив мое удивление всегдашней тишиной в доме и его заметной запущенности, с неохотой обмолвился:

– Семья осталась там. Сын учится в школе, дочь ходит на курсы, чтобы институтский диплом подтвердить, жена оставить своих стариков не решается. Попали, словом. А я вот к своей матери вернулся. Дальше видно будет, как сложится. Может быть, кто-нибудь и вернется. Поживем – посмотрим. Что делать?

После ужина я лежу на неразобранной постели поверх накидки, жена, привалившись к спинке кровати, смотрит телевизор.

– Ты чего молчишь? Вижу ведь, не спишь еще, – говорит она.

– Слушаю.

– Кого и что? Мы одни. В последние полчаса я ничего не говорила. Что же ты слушаешь?

«Слова, звуки, шумы», – отвечаю я ей мысленно. И это правда. Я слушаю, как что-то происходящее во мне требует названия, обозначения, точных слов и определений, и не названное, не обозначенное, не объясненное мною самому себе не дает мне покоя. Но сказать об этом вслух не решаюсь: как бы не сочла меня сумасшедшим или, что еще хуже, не скривила бы физиономию в раздражении: ну не идиот ли – шумы он, дескать, слушает. Не говорить же ей о том, что меня мучает бестолковость и бездарность этих без радости проживаемых дней, а я все пытаюсь вспомнить хотя бы что-то, слово ли, мгновение, которые успокоили бы меня. Но признать эти дни такими вслух, значит – опять упрекнуть и ее невзначай… Время, когда можно было позволять себе оставаться подолгу загадочно молчаливым, минуло, как минуло уже и то время, когда был безоглядно доверителен и уверен, что буду понят. Но мы с ней уже можем и помолчать вместе, не думая при этом друг о друге. Вот и сейчас, чувствую, она спокойно отнеслась к тому, что я ничего не сказал. Или же решила, что настаивать на своем и требовать ответа себе дороже: наши разговоры «по душам» уже выели нам души. Лучше уж молчать. Но в этот-то раз мне и прислушиваться не к чему. Ни к звукам, ни к чувствам. Гнездится в голове одна лишь мысль. Виноват ли он был в том, что родился в развалинах? Мысль эта, надо сказать, из тех, что называют праздными. Потому что она не тревожит меня, не беспокоит. Ни боли, ни горечи при этом у меня нет. Никаких волнений при ее возникновении я не испытываю. Не задаю себе даже вопроса, что изменится в моем к нему отношении, если я даже приду к какому-то выводу. Просто вспоминается иногда все. Почему? Кто бы знал, почему…