– Ну, успокойся, прошу тебя. Видишь, сын уже задергался, – тихо стала она упрашивать.
– Да-да, уже спокоен, извини. Что еще остается…»
Этот отрывок из тетради знакомого оказался единственным, детально рассказывающим о дне отъезда из России. Все остальное, уже о жизни за ее пределами, представляло краткие блокнотные записи о чувствах, мыслях и настроениях человека, силой обстоятельств оказавшегося вне отечества. Читать их было любопытно, но без объяснений автора почти невозможно представить последовательность событий, и многое казалось непонятным. Пришлось просить моего товарища часть записей прокомментировать. Так мы с ним и беседовали несколько дней подряд. Я вспоминал какой-нибудь эпизод из прочитанного, а он рассказывал. Иногда подробно и подолгу, а иногда отмахивался – неважно, мол, особенно когда речь шла о личной жизни близких. Я не настаивал. А некоторые строки в комментариях не нуждались. Что можно добавить к таким, например, словам, бросившимся в глаза где-то в середине одной из его записных книжек: «Я лучше бы дома тосковал о зарубежных странах» или: «Никогда не стану я частью этого государства и никогда не буду крепок этим чувством здесь». Чем больше мы говорили с ним, тем сильнее я укреплялся в своем впечатлении, что собеседнику моему важно было убедить прежде всего себя в том, что, вернувшись в Россию, он поступил правильно, а тот отъезд был непростительной ошибкой.
– Ни на минуту не сомневался в том, что возвращаться необходимо, – ответил он на прямой вопрос. – Как только сошел там с трапа самолета, сразу же почувствовал, будто это и не я вовсе здесь оказался. Кто угодно, но только не я. Какое-то вдруг раздвоение личности возникло. Хочешь верь, хочешь нет, мне в тот момент вдруг показалось, что я умер. Сердце продолжало стучать, дыхание было ровным и глубоким, а живым я при этом не был. Я глазел на все новое, но интереса ни к чему не испытывал. Ничего! Кроме одного вопроса, что я тут делаю и как я здесь оказался, да еще по собственной воле – в голову мне ничего не приходило. И все годы, что прожил там, не мог понять – ради чего. Что бы ни говорил себе или кому-то, но ответа не существует. Там, кстати, многие из наших бывших тем только и занимаются, что убеждают себя в правильности выбора. Но я не верил им.
Я там с врачом одним встретился. Из Ленинграда двадцать лет назад приехал. Так, веришь, первое, о чем он меня спросил при встрече, зачем я сюда приехал и зачем мы все, жившие в СССР, страну развалили. Я тогда ему заявил, что сам бы порвал тех, кто страну уничтожил, а вот на вопрос «зачем приехал?» не нашел ничего умнее спросить у него: сам-то, мол, чего сюда явился, да еще двадцать лет назад, когда в Союзе все было стабильно. Очень зол я уже был к этому времени на тех, кто в семидесятых и позже жизнью своей недовольны были, скепсисом себя изводили, считали, что лучшего достойны. Вот и доктор этот таким же мне показался. А он в ответ на мой упрек отмахнулся и говорит: обманули, мол. Да кто обманывал-то, если сам верить хотел. Ночами «голоса» слушал: «Свободу», «Немецкую волну». Вот и наслушался. Теперь, оказывается, там, в Питере, все лучшее было. Мы, говорит, там друг другу товарищами были, а здесь едим друг друга. Вспомнил…
Мне, кстати, из-за того, что без обиды на страну уезжал, немного легче было. В этом я перед Родиной не виноват. Я ее никогда ни здесь, ни за бугром не клял. А есть там и такие, кто до сих пор расковыривают старые обиды. До сих пор! Этим и держатся. Никак не хотят признаться самим себе в том, что, уехав, глупость сотворили. Себя-то ведь умными считали.
Была у меня встреча с одним таким. Немолодой уже, а все еще кокетливый какой-то. Что-нибудь говорит, а сам словно бы в зеркало смотрится, впечатление произвести желает. При первой встрече сразу же заявил безапелляционно: «Умному человеку в России жить нельзя!» Видимо, хотел мне комплимент сказать и себя похвалить в очередной раз: мы, дескать, с тобой умные. А я взбесился. Мы, стало быть, с ним умные-разумные, а все, кто не имеет возможности уехать или не хочет этого, дураки, бездари и идиоты. Друзья мои, коллеги бывшие, люди, которых я уважал, любил, ценил, чьим вниманием дорожил, – все они, значит, придурки, и в число всяких избранных им путь заказан…
Расставаться со всем, что было в твоей прежней жизни, как оказалось, очень тяжело, почти невыносимо. Но выход, думалось мне, есть. Он в том, чтобы заставить себя все сразу и начисто забыть, как отрубить. Иначе нельзя, иначе изведешь себя тоской. Один мой земляк-волгоградец, чтобы язык быстрее выучить, по телеку только местные программы смотрел. Правда, вернулся еще раньше, чем я. А близкие мои целыми днями готовы были на экран таращиться по привычке. Все те же российские новости смотрели. «Зачем вам теперь это?» – выговаривал я своим. «Ну как же не смотреть, – возражали они. – Мы же там всю жизнь прожили… Интересно, что там сейчас».
Все я понимал. Сам не отрывался от экрана, когда наши новости шли. Но бес, проснувшийся во мне, подсказывал другие варианты причин: не с интересом вы смотрите, не с болью из-за того, что в России происходит, думал я, а смакуете ее проблемы, лишь бы убедить себя в безошибочности своего решения. Надо сказать, авторы российских телепрограмм в этом им немало способствовали. Столько грязи, столько негатива про жизнь здесь предлагали своему зрителю, что казалось, в России ничего иного нет, кроме криминальных происшествий, бандитских разборок, фактов головотяпства, бестолковщины и вечных провалов во всем, за что ни возьмись.
Дожив до седин, мы оказались в одночасье без дома. Мы снимали там квартиру. Аж из пяти комнат. За 600 долларов в месяц. Только жило нас в ней девять человек. Фактически три семьи. Тесть с тещей, моя семья из четырех человек, сестра жены с мужем и сыном. Хоть и родные, близкие, но как в коммуналке. Три разных семейных уклада. У всех свои привычки, свои потребности, интересы, характеры… Гремучая смесь, одним словом.
А каждой семье жить своим домом невозможно. Пособие по старости, что получали тесть и теща, уходило на оплату только лишь хозяину квартиры. За воду, газ, электричество надо было отдельно платить, и немало. И попробуй протяни с оплатой всех счетов, вмиг останешься без этих благ цивилизации: отключат без долгих разговоров и увещеваний. Может быть, это и хорошо – дисциплинирует. Но в том лишь случае, если ты работаешь и если зарплата позволяет. А при одном лишь пособии по безработице или при той минимальной зарплате, которую чуть ли не всю оставшуюся жизнь имеют многие из приехавших, выдерживать все эти платежи непросто. Ведь надо же еще и есть, пить, одеваться. Можно, конечно, на все это выкроить. И выкраивали. Но опять-таки на самое дешевое, самое доступное. И вот ради этого нищебродства надо было переиначивать свою жизнь?
Реальность эта бесила и мучила. Более всего вечерами. Идешь по улице, заглядываешь ненароком в открытые окна и, если видишь лампочку без абажура, сразу понимаешь: живет в квартире той такой же бедолага, как и ты. Убеждаешься в том, что ты прав, потому еще, что слышишь, как по телевизору или Пугачева поет, или Винокур дурачится.
Голая лампочка – признак прочной и долгой бездомности. Казалось бы, чего проще купить какую-нибудь простенькую люстру. Правда, и на эту мелочь деньги тоже надо выкроить. Но дело не в деньгах. Не нужна тебе эта люстра. Дом-то не твой. Завтра хозяин предложит съезжать с квартиры. Не завтра, так когда истечет срок договора об аренде. Зачем же угол этот чужой обустраивать? И с мебелью тоже нет смысла затеваться. Мы, знаешь, на чем с женой там спали? На продавленных топчанах, которые с улицы принесли. Кто-то выбросил, а мы принесли. А в изголовье у нас вместо тумбочек спального гарнитура картонные коробки из-под телевизора стояли. Жена прикрыла их цветастой тряпочкой – уютно получилось. В комнате у нас с ней кроме топчана лишь шкаф да стол письменный помещались.
Когда через полгода мне, как вновь прибывшему, перестали платить пособие, я не смог найти ничего, кроме работы уборщика в магазине. И то повезло, потому что магазин тот был недалеко от дома. И вот я, дипломированный инженер с большим стажем конструкторской деятельности, бегаю весь день с ведром и шваброй, выполняя требования всех – от директора магазина до охранника у входа. Полы протри, тележки, оставленные покупателями в зале, собери, в ряд их поставь, покупателям покупки в пакеты уложить помоги, а они эти покупки, кажется, тоннами набирают, да еще и до машины доставь, если пошлют. Я сам не в хоромах рос. С пятнадцати лет на нашем тракторном и маляром, и плотником работал, у станка стоял. Все было. Но ведь в инженеры выбивался. Школу работающей молодежи, институт заочно закончил. А в результате – снова с тряпкой? При этом радоваться должен, что хоть такая работа есть. Давала она мне гарантированный минимальный заработок в размере, равном 750 долларам. Мог ли я жить своим домом, без совместного стариковского пособия в 600 долларов, которое они целиком отдавали хозяину нашей квартиры?
