– Короче, по его мнению, – Петр отошел от стопок и присел на диван, – женщины вообще понимать мужиков не способны…
Ох и заносит соседа, подумалось мне в ту минуту. Теперь вот в изучение женской психологии ударился… В сорок-то с лишним лет. Но подобное заключение какого-то Хосе не могло не озадачить. Личный опыт давно уже наводил на такую же мысль. Видимо, и Петр по той же причине пытался понять подоплеку своих домашних неурядиц. И вот, кажется, нашел подсказку.
– Как это, совсем не способны? – удивился я.
– Ну, автор этот много разного про них пишет. Главное, что я у него понял, женщинам безразлично все, что важно для мужиков.
– А то ты без него не знал…
– Так он ведь объясняет, почему…
– И какие же резоны?
– Да много разных… Сейчас и не вспомню. Журнал бы в руки… – Петр с досадой оглянулся в угол своего подвала, где в куче старых изданий таилось поразившее его откровение. – Но вот что я понял. Для них ведь главное – чтобы у детей все хорошо было. Чтобы те здоровы, сыты, обуты были… И чтобы не хуже, чем у других… Ради этого они нас и жуют, и пилят. Для них наши с тобой заморочки – ерунда и блажь одна. Я порой и возразить своей ничего не могу, когда она меня за этот подвал материт. Права она, по-своему, – сказал он тихо и, как показалось, даже со смирением.
Однако смирение это длилось недолго, ровно столько, сколько нужно было для закуривания очередной сигареты.
– Но ведь и мой интерес понять должна, – вскинулся сосед мой. – Хорошо мне здесь. Дело у меня. Важное, неважное, но мое…
Он так надавил голосом на это «мое», что слово это увиделось мною на пустой стене подвала буквами в аршин. А потом неведомо каким зигзагом мысли Петра сразу же вынесло к заключению, меня озадачившему.
– Я вот заметил, когда моя лучше всего себя чувствует и когда в доме все хорошо. Это если она в отпуске. Детей после школы встретит, выслушает, накормит. В доме – порядок. На меня почти не злится. Спокойная, улыбчивая. Благодать! Всегда бы так…
В последнее время, забегая к Петру, я все реже и реже слышу от него пространные рассуждения на отвлеченные темы. Видимо, наступившие времена с их прагматизмом, просчитыванием всего и вся наперед, зудом зарабатывания и добывания денег вынуждают соседа моего все больше недоумевать: он, оказывается, уже не соответствует наступившим дням, их требованиям.
Зайдя как-то в подвал к нему за разводным ключом (своего не оказалось), чтобы подтянуть гайку у потекшего крана, я выслушал следующий монолог.
– На днях смотрю, сын ходит по дому какой-то потерянный, хмурится. Коробок смотреть не хочет. Телевизор то есть. Я его спрашиваю: в школе что случилось? Да нет, говорит, все нормально. А потом помолчал-помолчал и заявляет вдруг: «В нашем классе только у моего отца нет машины». К чему он вдруг об этом, я тогда не понял. Вот, думаю, велика причина для печали. Ну и отвечаю: нет так и нет, да и не по карману. А вчера встретил его с одноклассником, новым каким-то. Из школы шли после уроков. Сын отозвал меня чуть в сторону и тихо так бормочет: «Пап, ты имей в виду, что мы свою машину продали. Ага?»
Дружок его ко мне спиной стоял и не видел, как я глаза вытаращил от удивления. Какая машина? Отродясь не бывало. Это он, значит, натрепался пацану, что мы, мол, тоже не безлошадные были. Только вот не знаю, как у него там дальше по легенде. Какой марки она у нас была. «Жигулек», что ли? Или рюкзак за спиной – «Запорожец»? И зачем продали? Чтобы новую купить? А какую? «Опель»? «Мазду»? «Мерседес»? Дома вечером спрашиваю сына: «Тебе что, за отца стыдно, что ли? За семью нашу? Машины у нас нет, видишь ли!» А моя как с цепи сорвалась: «А чем ему гордиться?!! Чем гордиться-то?!» Тьфу, думаю, старая песня.
Ей бы встать на мою сторону, подсказать балбесу: есть, мол, у отца за душой и другое… Так нет, туда же, вслед за малым… Не за что отца, выходит, уважать… Я ведь с ним детальки, помнится, различные точил. Все объяснял-показывал: что и как руками делать да о чем головой думать… Слушал ведь, переспрашивал… Нет, Василич, если мы отцов своих и не ценили, то уж не за то, что те под себя не гребли. Согласен? – обратился Петр ко мне как к союзнику и, видимо, убедившись в том, что я думаю так же, продолжил: – Я, правда, своего тоже не очень-то уважал. Все не мог понять, зачем так надираться каждый день. Ну, ладно, праздники там, поводы разные… С устатку или для беседы. Вот как мы с тобой сидим, говорим… – Петр вдруг осекся и взглянул на меня. – Слушай, а что ж это мы всухую беседуем. Может, накатим по рюмашке? Ты же вроде как в гостях у меня…
– Да не надо, – отмахнулся я. – С чего бы вдруг? Ты вот лучше скажи: сейчас-то про отца что думаешь? Зауважал?
Петр пожал плечами и, чуть помедлив, ответил раздумчиво:
– Теперь понимаю, пожалуй. Помнится, мать моя тоже слов не выбирала, скандаля с ним. Тоже плешь ему точила: денег мало, денег мало. Потому, должно быть, и сбегал из дома, в область ездил на заработки. Там он сам себе хозяин. Да, сбегал… Вот как я в подвал этот… Я тогда, понятно, на стороне матери был, – продолжал Петр. – Во-первых, мать. Во-вторых, видел, как она колотится, чтобы нам с сестрами было что в зобик положить и чтобы не в драных штанах в школу бегали. Но я тогда был младше моего Санька теперешнего, – с досадой, и словно бы споря с самим собой, вспылил Петр, видимо, поймав себя на словах о таком же, как и у его сына, отношении к своему отцу. – Но пьяным в стельку дети меня никогда не видели… Я помню, когда женился, думал: все сделаю, чтобы было не так, как у отца с матерью. Пить до синевы, как родитель, не буду. Чтобы в доме у меня все без крика было, по-доброму, спокойно. Разумно чтоб все было. Помню, даже зарплату с женой распределяли: столько – на еду, столько – на кино, столько-то – на книжку сберегательную для покупки солидной в будущем. Татьяна соглашалась, поддерживала. И что? И пить не пью. И в доме неспокойно, хоть не приходи… Да и не тянет. Там, слава богу, дочь пока что ни в чем не упрекает. Мала еще…
Петр умолк, опять потянулся к лежащим на полке сигаретам. Было видно, что выговорился, остывает. Пока он прикуривал, затягивался, отклоняясь от лезущего в глаза дыма, я не спешил с напоминанием о своей просьбе, думая, что уж лишние четверть часа моего гостевания здесь недовольства у жены моей не вызовут, спишутся на традиционный мужской треп о какой-нибудь, с точки зрения женщин, ерунде. В тот час я, слава богу, так и не услышал от Петра путаных советов, что и как нужно сделать для исправления потекшего крана в ванной. Он поднялся с инструментами ко мне в квартиру сам, что-то уверенно подвертел, подкрутил, словом, починил. А своим приходом избавил меня от готового уже сорваться с губ жены моей раздраженного вопроса: чего я так долго торчал у Петра, когда посуда не мыта, чай не согрет, ребенок уроки не сделал, ну и т. д.
После сделанной работы мы присели с ним на кухне выпить кофе. Я ничего более существенного предложить не решился, иначе бы встретился с весьма выразительным взглядом своей благоверной, обещающим вечерний краткий, энергичный разговор тет-а-тет с учащенным сердцебиением. А зачем мне это перед интересной телепередачей? Да и Петру в его положении приходить домой с запахом, думалось мне, ни к чему. За этим предвечерним кофе с гренками сосед мой вновь заговорил о том, что уже сутки ему не давало покоя. Теперь он не возмущался, не махал руками, говорил спокойно, как будто боясь спугнуть вот-вот готовую открыться истину.
– Пока отец был жив, – тихо говорил сосед мой, высматривая что-то в чашке с кофе, – мать никогда не вмешивалась в наши с женой ссоры. Дело, мол, ваше, семейное… А после его смерти даже огорчаться стала из-за наших скандалов: «Ну что вы никак не поделите, – спрашивает, – чего все ругаетесь, злобитесь?.. Ведь не чужие же…»
Петр резко ставит на стол еще полную чашку. Видимо, затем, чтобы развести в недоумении обеими руками:
– Выходит, надо мужику загнуться, чтобы жена и дети поняли, что был он не чужим?.. – Но, разведя было руки, он левую прижал вдруг к груди, замолчал, будто прислушиваясь, что там внутри у него, потом, успокоенный, опять потянулся за сигаретой.
