Если бы все было так просто… Многие терпеливые мужики давно бы уже приспособились к такой вот цикличности и спокойно бы переживали неожиданные всплески раздражения, язвительности, злобности своих благоверных и сводили бы к нулю все семейные конфликты, доводящие совместную жизнь у иных до абсурда и дикости.

Вот и Петру не хватает порою терпения рассуждать логически, несмотря на все его философемы, возникшие, скорее всего, после какой-нибудь популярной брошюры или газетной заметки по медицине. Их он читал до недавнего времени в немалом количестве и на разные темы: от советов домашнему мастеру до философских и филологических.

Иной раз зайдешь к нему в подвал и вместо суетливо-деловитого трудяги увидишь затюканного мужика, молчком сидящего на том самом диване. Приходу вроде бы обрадуется, пригласит присесть, сам сунется в угол за тумбочку, пошурудит там и вытянет початую бутылку вечной нашей утешительницы. Опрокинет рюмку за свидание, другую – за здоровье по традиции, глядишь, отпустило его – расслабился, заговорил. Но на этот раз не о деревяшках своих. Выговаривается долгим горестным монологом. «Должно быть, надоели мы друг другу. Столько лет рядом. Разбежаться бы… Но детей ведь поднимать еще надо… Вот сегодня опять заладила: денег нет, денег нет… Эти мебель купили, те – машину, а ты, кричит, кроме подвала своего знать ни о чем не хочешь… Да где я «маней» этих наберу? Нам на работе третий месяц ничего не платят… А взяться за «купи-продай» я не сумею: облапошат. Опять же, где начальный капитал брать? Ссуды не дадут. Зарплата не та… В отставку, говоришь? А кому я на «гражданке» нужен? Меня и в сторожа-то не возьмут. Ведь мне уже далеко за сорок». В сердцах махнет рукой, нальет по третьей и словно в оправдание заявит: «Ты думаешь, моя это бутылка? Нет. Недели три назад товарищ заходил, принес за то, что дрель ему давал». И вновь, без паузы, о своем зудящем, наболевшем: «Мне что? С кистенем на большую дорогу?»

Нет, не спасают этого терпеливого, доброго, порядочного человека от семейных и житейских проблем ни его затеи, ни его мастерская-отдушина. Послушаешь его, покиваешь согласно головой: да, мол, достается бедолаге. И чего-де бабе еще надо?! Неужели понять не может: трудно мужику сейчас. Совестливому – особенно. Так бы и думал я, слушая Петра, если бы не знал его жены Татьяны, замороченной безденежьем и ежедневными мыслями о том, чем ей кормить детей да и мужа в придачу.

Лет десять назад она еще прибегала к моей жене растерянная, с побелевшими губами. И за закрытыми дверями кухни, где они часами сидели вдвоем, слышались ее всхлипывания, а в бормотании голосов разобрать можно было лишь слова «он», «его», «я говорю ему, а он» да имя соседа моего. Теперь, когда она заглядывает к нам, не сразу и заметишь, что после очередного «разбора полетов». Об этом говорит только частое дыхание да те же побелевшие губы, теперь как-то по-особенному сжатые (жестко, что ли). Прежняя миловидность угадывается лишь в улыбке. Но какая уж там миловидность и теплота, когда в глазах – иголки… Теперь она и при мне, не стесняясь, может резко, грубо сказать о муже своем. И в правоте своей не усомнится. А чтобы всхлипывать или глаза платочком утирать?.. Не дождешься! Сформировалась… И опять – уже при мне – «он», «его», «а я ему»…

В другой раз зайдут в гости вместе и за чаем по-соседски или еще за чем-нибудь, слово за слово, уже и нас не замечая, продолжат свой домашний спор.

– Ну что ты мне все талдычишь: не хлебом единым да не хлебом единым… – иронично, но с напором говорит Татьяна Петру. – Запомнил фразочку красивую, а сам и не рассмотришь, что там за этим самым «не»… А нынче все вокруг только и кричит: хлебом-хлебом, хлебом с маслом, с сыром, с ветчиной; машиной, коттеджем, шубой, дубленкой жив… Вот оно все – на прилавках, за витринами, в бутиках, в салонах…

– Да. А у тебя глаза в разбег, и в одной извилине только одна мысль: хочу это, хочу то. Да есть ли этому предел? Ведь надо же соизмерять желания с возможностями, – возмущается Петр, не дав жене закончить мысль о наступивших переменах.

– Может, у меня и одна извилина, – оскорбляется Татьяна, – только вот сообразить, чем накормить детей сегодня, у меня и ее хватило, а ты…

Итог подобной бузы вообразить несложно. Но и этой дискуссии достаточно, чтобы уловить главное: все понимает Татьяна о муже своем, знает, какую нитку дернуть, чтобы завести его. Но не затем, чтобы жизнь супружеская пресной не казалась. Саму грызут те же вопросы, так же недоумевает из-за возникших в жизни нашей перемен. Да и как не быть растерянной матери двоих детей, когда муж ее – опора и работник – месяцами сидит без зарплаты. И на главный теперь для нее вопрос, на что дочь и сына кормить-одевать будем, только зубы сжимает до белых желваков и молчком убегает в подвал свой.

Все она понимает. Все они понимают, наши жены… Знают, чувствуют. Но в силу каких-то причин забыли, что их сила – в их слабости. Не в той, которая есть покорность с фигой в кармане и видимое согласие, а в той, которая самого плюгавого на вид мужичишку (уж какого выбрала) заставляет жить с постоянным желанием заботиться о своей женщине, чувствовать себя ее защитником, опорой. И только бы чаще слышать ему, что он особенный для нее. Потому, мол, и прожито с ним немало лет. Ведь минувшие годы или – бери шире – жизнь обязывают держаться друг за друга, понимать друг друга, беречь, в конце концов.

Но вернемся опять к моим героям. Про соседские покупки да обновки говорила жена Петра, я уверен, затем, чтобы побольнее мужа зацепить. Ну завело ее, когда из-за безденежья не смогла детям чего-то купить. Вот и выплеснула наболевшее на своего молчуна терпеливого: у соседок, мол, вон мужья какие! Добытчики! А ты кроме деревяшек своих думать ни о чем не хочешь…

Во время одной из наших с ним посиделок в мастерской с утешительницей Петр, прервав вдруг свой сбивчивый, с пятое на десятое, монолог о делах службы, о политических и государственных проблемах, неожиданно заговорил о последней встрече своих родителей. Отец его, которого я редко трезвым видел, слег в больницу. Через день-два пришла к нему жена с гостинцами, как водится. Муж к ней с постели не поднялся, сказал лишь: «Чего ты вдруг забеспокоилась? Раньше надо было…» И к стене отвернулся. А под утро следующего дня отошел.

Сосед мой помолчал немного и вновь стал рассуждать о чем-то. Мне же подумалось, что эпизод тот вспомнился ему не вдруг и не случайно. Видимо, его тогда, как и меня сейчас, озадачили последние слова родителя: «Раньше надо было…» С той поры и не идут из головы. Чего же хотел «раньше» от жены своей этот резкий, на мой взгляд, необщительный человек? Кто теперь скажет?

Помнится, если на лавке у подъезда он сидел выпивший, мало кто из соседей по дому присаживался рядом поговорить. Во дворе он ни с кем не скандалил. Но хмурый взгляд его был так тяжел и мрачен, что все спешили пройти мимо. И вот этот угрюмый человек, оказывается, жизнь свою прожил в ожидании какого-то участия, понимания, внимания к себе. А с него всегда чего-то требовали. На работе – выполнения плана. А дома?.. Да каждый мужик рассказать сможет, чего только от него не требуют дома… Вот слово теплое сказать забывают.

Высказал я Петру свои соображения на этот счет, посетовал на женское невнимание и равнодушие, а он словно ждал моих слов, сразу же с пол-оборота и завелся.

– Я тут прочитал в журнале, в «Знамени» или в «Звезде», за какой год, не помню, статью любопытную испанца одного. Хосе какого-то. О любви. Читал? Нет?

Я пожал плечами: не помню, мол.

– Сейчас найду, – Петр сунулся в угол, к стопкам разных толстых журналов, которые я, было время, ежегодно выписывал по два или три сразу, а потом снес в подвал к соседу. В квартире места уже нет, а выбрасывать жалко… Да и забыл про них.

– Забавные, надо сказать, мысли испанец высказывает. – Петр присел перед стопками, выискивая нужный номер. Видимо, давно прочел и заложил его другими.

– Да скажи своими словами, – попросил я его, боясь, что поиски затянутся надолго.