В хуторе Бобры-два жила одна из моих теть – Оля. Она закупала на дому яйца и целый день на ее подворье табунился народ. Были у нее и сад, и огород, и разная скотина, которая весь день паслась, а вечером сама приходила домой. Но все равно у тети находилось столько дел, что не только глядеть, но и вспомнить обо мне она не успевала. И я сам бегал на Дон. Купался там до той степени посинения, которую сравнивают с индюшиным пупом. Ловил ужаков и гонялся с ними в руках за растелешенными девками. Лазил в приречные сады и огороды, за что получал положенное и ходулиной, и крапивой, и просто дрыном.

А один раз занесло меня на грушиню. Черномяски показались мне на вершинке слаже. Стал спускаться, только ногу поставить на сук вознамерился, а там – змея. Жалом примелькивает. Сверзился я с ветки, пятки себе малость поотсушил и бегом за граблями. Стащил ими змею с дерева, а потом изловчился и перерубал ее пополам мотыгой. Обрадовался, вот и змею убил впервые. Значит, буду жить. Долго глядел, как оба конца змеи все сползтись вместе норовили. Когда они совсем сблизились, отбежал я, ожидая, что теперь не простит мне змея, когда срастется, моей выходки. Но тут появился, откуда ни возьмись, коршун. У кур переполох. А он под грушиню осторожно сел, взял оба обрубка змеи и полетел с ними куда-то за Дон.

У тети Оли я провел два дня и неполную третью ночь. Почему – неполную? Накануне, играя в сарае, мы с пацанами развели костер, яйца воробьиные печь вознамерились. И не успели «ох» сказать, как огонь хватанул вверх, на крышу перекинулся. Словом, от сарая одни головешки остались. Из Серафимовича приезжала пожарная машина. Начальник допрос нам учинил. Спрашивает: «Кто из вас зажженные спички в потолок кидал?» Нашел дураков. Укажу ему, к примеру, я на кого-нибудь, а их никто не кидал. Он сразу поймет: раз вру, значит, вину от себя отвести пытаюсь. Это, между прочим, тоже слова профессора, только мною малость приаккураченные и на общий доступ переведенные. А так-то говорил он уж очень дремуче-учено.

Так и по сей день никто точно не знает, чья рука чиркнула спичку. И пожар на моей совести тоже был у меня впервые.

А ночью приехала мама и увезла меня к другой тете – Фене, теперь за Дон. Там был кагал моих двоюродных братьев и сестер, и моим родителям казалось, что я поумнею среди этого множества. Но в Задонье жизнь у меня не пошла. То ли там в самом деле пацаны нарывучие, только каждый день по пять-шесть драк было на моем счету. И мне били морду, и я старался сделать другого «красивше» себя.

От этой родни я был отлучен дядей Васей, который сказал: «Ты пошалыганил и уехал, а нам тут жить».

Тогда отвезли меня на третий хутор – Будылки, к тетке, которая почти родней не была. Там ни драться было не с кем, ни жечь нечего. Баба Анна, жена сгинувшего в первую мировую войну моего дяди, поощряла мое шкодотво и всякий раз, когда я ночью, покатавшись по грядкам соседей, притаскивал сумку с огурцами, говорила: «Спаси тебя Христос» и несла их – за восемнадцать верст – продавать. Возвращалась и отлеживалась дня два, пока я не притараню арбузов или кукурузы.

Все кончилось на этот раз без того, чем завершались все мои похождения. Наступило первое сентября, и я должен был идти в школу.

Формы в то время не шили, но одеть старались поприличнее. Меня вынарядили в малиновые штаны и зеленую куртку. Чья это была фантазия, теперь не упомню. Но директор, увидев меня, спросил: «А как этого попугая фамилия?» Эта кличка ко мне прилипла, хотя я уже через четверть часа был одет в другое. Со временем от слова «попугай» вышло производное «попа». Оно и стало моей кличкой на долгие годы. Не буду кривить душой, не нравилось мне, когда меня звали таким образом, и не один доблестный нос долго сморкался кровью, когда его хозяин употреблял всуе это прозвище.

Но всех носов не разобьешь. Потом были и такие, кто давали сдачи. Так что пришлось терпеть.

Учился я в так называемой «духовной» школе. Правда, к культу она отношения не имела, хотя тень церкви полдня лежала на ее крыше. Но нас, «духовников», почему-то ненавидели мальчишки всего города. Зимой, когда мы сверху съезжали на санках-рулевиках, они норовили кинуть нам под полозья какую-нибудь штуковину, чтобы мы врезались в стену дома или в столб.

Рядом с нашей школой была больница. И мы все время видели жизнерадостных выздоравливающих, которые, в сопровождении родственников, как полководцы в окружении свиты, степенно ходили по-над Доном, прямо на земле устраивали пиршества, и тем трагичнее было наше открытие, что в домике, на который выходят окна нашего класса, – морг. Мы заглянули в узенькое оконце и увидели на столе мальчишку – нашего ровесника, который лежал к нам головой. Его затылок имел длинный надрез, зашитый через край белыми нитками. В этот день (тоже впервые!) я понял, что не вечен.

В этой школе произошло событие, которое в какой-то степени явилось толчком ко всему, что я сейчас пишу. В нашем классе кто-то разбил стекло. Наверно, случайно. Но у завуча Марии Семеновны было на этот счет свое, сугубо определенное мнение. «Это сделал Дульшин», – сказала она. Я изумленно воззрился на нее, даже не найдя слов для оправдания. Натворивший на своем – хотя и коротком, но довольно бурном – веку немало бед, я еще ни разу не был в положении человека, которому приходится доказывать свою невиновность. «Встань!» – теперь в ее голосе появились нотки генерала, принимающего парад. Тем более что я мямлил: «Кто бы это мог…» – «Видали? – спросила Мария Семеновна не только у всего класса, но и у Ушинского, портрет которого висел у нее над головой. – Он тоже недоумевает!»

Дома мне вставили «клизму с патефонными иголками», как шутил наш школьный сторож дядя Яша. Он же за плату моих родителей вставил стекло. А я – кипел. Моя душа не была способна смириться, посмотреть на все мудрыми глазами знатока жизни, и я, дождавшись сумерек, пошел и обнес стекла буквально на всей стороне, что смотрела на больницу, не пощадив и учительскую.

На второй день во дворе была выстроена вся школа.

«Кто это сделал?» – строго спросил директор Петр Севастьянович. Я по-военному сделал два шага вперед и произнес: «Стекла побил я!»

«Перестань паясничать! – закричала на меня Мария Семеновна. – И стань в строй!»

Я повторил свое признание. И Петр Севастьянович, помягчев голосом, попросил:

«Подурковал, и хватит. Нам надо найти истинного…»

«Вот именно! – перебила его завуч. – Каждый должен получить свое».

И тут я понял: всякий человек должен говорить правду. Всем. Всегда. Он обязан иметь нечто, за что мог бы без зазрения совести уважать себя сам.

Что же еще запомнилось мне из той, уже осмысленной, жизни? Может, вот это. Залезли мы как-то с Севастьяновым в сад Серафимовича, и нас половили там, как мокрых курят. Привели к столику, где писатель с кем-то играл в шахматы.

«Шалыганите?» – спросил он.

«Стараемся!» – почему-то начал дерзить я.

«У вас что, своих садов нет?» – задал вопрос парень, который, глядя на нас, рассеянно покусывал голову королю. Я сразу вспомнил, что наши яблоки мы поели еще зелепупками. И только хотел что-то вразумительное ответить, как Селиван стребульнул через открытую калитку и уже из-за забора крикнул: «Попа, рви!»

«Видишь, какой жидкий на расправу, – сказал Александр Серафимович и вдруг спросил: – А ты хоть в шахматы умеешь играть?»

Я потупился.

«Важно для казака знать, как ходит конь, – с полуулыбкой навсегда сосредоточенно-замкнутом лице продолжил писатель. – А ходит он, батенька, буквой «ге». Понял?»

Я мотнул головой и наугад передвинул коня.

Может быть, из меня не вышел бы мастер, но играть прилично я должен был научиться, ибо в тот день пришел домой с клетчатой доской под мышкой, на которой обнаружил заповедь, начертанную на одной крышке рукой писателя: «Прежде, чем комбинировать, научись играть позиционно». Тут-то я и понял, что шахматы не для меня. Нет у меня усидчивости – главного качества любого успеха.

В ту пору впервые побывал я на свадьбе. Выходила замуж моя двоюродная сестра Зина. Я ее любил, поэтому мне было немного обидно, что она уходит к чужому дядьке и даже будет с ним вместе спать. Словом, сидел я за столом со взрослыми с видом невесты, которую выдают за немилого. За окном шла вьюга. За столом – веселье. И только кто-то сказал, что сейчас у нас в стране на каждую женщину приходится шесть мужчин, как кто-то из этой полудюжины, почувствовав себя обделенным, высадил окна в горнице, где кипела свадьба. Орудием хулиганства, как сказал бы профессор права, послужили коромысли, беспечно оставленные кем-то во дворе.