Ринулся я туда. Дверь распахнул на весь мах. Гляжу, двое на меня глаза узят. Наверно, муж и жена. Я сперва не понял, что это они таким образом Норму боятся.

«Кто такие?» – спрашиваю.

Муж, смотрю, дрожащими руками какие-то бумажки на столе разглаживать стал. А жена, этак осмелело, спрашивает:

«Вы из милиции?»

Смеюсь. Первый раз смеюсь дома. Гляжу, и эти губы разбутонили.

«Может, чайку сгондобить? – спрашивает жена. – С буряком. Знаете, как сладко?»

Меня опять разбирает смех, что они со мной выкаются, только «вашим сиятельством» не величают.

А я уже мозгую, как мне на своем подворье жилье оборудовать. Щель, в которую мы прятались во время бомбежки, запросто можно уширить, и из нее что-то вроде блиндажа получится. Тем более что накат есть из чего сделать: кто-то кучу бревен в яр свалил. Наверно, немцы. Только поджечь не успели. Потому что рядом я канистру пустую нашел. И ее – как сказал бы Савелий Кузьмич – «оприходовал».

Но, главное, обнаружил я, что санки мои остались целы. Завтра же поеду на Мамаев курган, печку привезу оттуда и пару перин, немцы, сказывают, ими укрываются как одеялами, да и ковры прихвачу. Пригодятся в хозяйстве.

Загадал я поездку на Мамаев назавтра, и вдруг понял, что нынче-то жить негде. К этим, что заняли хату Купы, проситься на ночлег как-то неудобно. А остальные дома на нашей улице, какие уцелели, хотя и пустуют, но стоят без окон и дверей. В них ночевать все равно что в бредень от дождя прятаться.

Взял я санки, и поехали мы о Нормой на Мамаев. В сумерках едва нашли блиндаж. Зато только завалились в него, да я «буржуйку» теми брикетами накочегарил. Они, кстати, горят как порох. Ну и, понятное дело, покормил Норму. От палой лошади мяса тем самым тесаком оттяпал. Как оно пенно варилось! Так и переныривало. Запах один и то душу вынимал. А попробовал пожевать кусочек – не лезет в горло, хоть убейся. Махан есть махан. И за эту ночь не отощаю, а завтра чего-нибудь придумаю. В планах было еще по Мамаю полазить, не может быть, чтобы нигде ничего съестного не осталось. Немцы, сказывают, народ запасливый.

Но, для верняка, решил я еще по тому блиндажу полазить. Стал осматривать все утлы и вдруг на надпись натыкаюсь: «Здесь был Безруков». А – чуть правее и вкось – приписка: «Врет, руки у него были, а вот насчет головы не ручаюсь. Мозговой».

И тут меня осенило: так это же наш блиндаж!

И стало как-то сразу покойно, словно встретил доброго, хорошего человека. И мы с Нормой уснули, и, по-моему, я за много-много ночей ничего не видел во сне, хотя мне, признаться, хотелось, чтобы привиделся Иван Инокентьевич, поскольку я, может быть, был в двух шагах от того места, где он пролил свою кровь и последний раз увидел белый свет.

В яру за нашей улицей, куда мы до войны бегали играть в разбойники, стали вытаивать трупы. Еще вчера просто бугорки виднелись, а сегодня по ним прожелть пошла – это шинели означились.

Гляжу, две бабки в яр спускаются. Одна с суетливой поспешностью, а вторая – о опаской, видно, поскользнутся боится. Первая уже и бугорков пять разгребла вилишками с короткой рукояткой. А вторая возле одного колдует. Палочкой во что-то тычет.

Вышел из дома Купин квартирант, что ли, или как его величать, кто в чужом доме без спроша живет, говорит: «На охоту подались!»

Я – молчу.

«Одежонку с мертвяков сблочивают и – на базар, – продолжает он. – Из живых рук ее вроде и брать не гребостно. Потому покупают».

А та, что с палочкой, все возле одного мертвяка хлопочет. Зато другая чуть ли не весь яр исколесила. Подбегает она к той, руками машет. Наверно, объясняет: мол, с такой «производительностью» в ударники не высигнешь.

И вдруг как кинулись обе на того мертвяка, словно он им родичем ненаглядным был. Отпихивают друг дружку, даже лягаются.

Та, что была рохля рохлей, тут такую сноровку обрела, что шустрой против нее не устоять. Гляжу, уже полезли волосья друг дружке на кулак наматывать.

Тут мы и спустились с Нормой в яр.

«А ну прекратите!» – кричу им. И вдруг понимаю, отчего вся эта катавасия: часы, оказывается, они у убитого немца одновременно заметили.

Плюнул я и стал выбираться из яра. А они, видно тоже подумав, что я из милиции, разноголосо гундели мне вслед: «Мы же не крадем!»

В тот день мы с Нормой уже ночевали дома. Правда, моя землянка была оборудована не так уж роскошно, как блиндаж на Мамаевом. Что ни говори, а стены тут промерзли, и как только стал я палить в «буржуйке» те самые брикеты, сперва осклизли, а потом и явно потекли, отчего под ногами образовалась лужа. Тогда я стал обделывать их тесом.

Потом приступил к быту. Из гильзы снаряда сделал светильник, потому что батарейка в «Даймане» стала явно садиться и свет от него был не такой яркий, как спервоначалу. Решил запастись «гасу», как называют казаки керосин и прочее, что можно жечь в лампе. И как раз рядом танк подбитый стоял, но я так и не нашел, как спустить с него горючку. Пришлось спросить или, как говорили раньше на нашей улице, позычить у бойцов бензина. Дали. И еще краюшку хлеба пожертвовали.

А днем видел я, как на площади Павших Борцов кухня солдатская стояла. Люди – все больше в рванье – к ней в очередь выстроились. Подумал я к кому-нибудь в затылок пристроиться. Да что-то совестно стало. Не хотелось чувствовать себя нахлебником.

На подворье Савелия Кузьмича нашел я какой-то затрапезный баульчик с железными застежками. Заглянул в него, а там разные слесарные инструменты пополам с осколками, что его промережили. Подумал: пригодятся эти рубачки и напильники. Уже о хозяйстве своем печься начал. Потом мешочек с сохлой травой попался. Понюхал я ее: мята. И это в кон. В каске чаю заварил. В нашей, конечно. А немецкую для другого дела приспособил, чтобы ночью из землянки не вылазить. Гляжу, жильцы из Мишкиного дома возле моих «хоромов» толочься стали.

«Чего вам?» – спрашиваю.

Жена тянет мне наш чайник. Я узнал его по рисунку. Там гусыня с гусаком были почему-то лентой по шее перевиты.

Беру. Грех свое не взять. Но, вижу, неловкость у них в моклаках ходит. То она ножкой в валенке зачертит, то он сапогом кочку сбить норовит.

«Ну что еще?» – спрашиваю.

«Познакомиться хотим, – тянет мне лапу муж и представляется: – Николаем меня кличут».

Он кивнул на жену и продолжил:

«А она у меня Александра, по-простому говоря».

«Заходите к нам! – зачастила жена. – Вместе, кой есть, кусок разделим».

Я пообещал. А Николай стал мне помогать. А я в ту пору летнюю конуру для Нормы делал. Когда холодно, вместе с ней спать будем. А потеплеет, рядом уже не улежишь.

А Александра домой подалась. И вдруг – летит оттуда, распатлавшись, и кричит:

«Нас там кто-то грабит!»

«Норма, за мной!» – крикнул я и увидел, как из широко распахнутой Мишкиной хаты вылетывают на улицу разные шмотки. На улицу, потому что забора вокруг давно уже не было. И двор был превращен в проезжую дорогу. Тут она как раз делала загогулину.

Мы с Николаем, без отдышки, взлетели на крыльцо, и я опешенно попятился. Посреди комнаты стоял, раскрасневшийся от злого усердия, Мишка Купа.

Я бросился к нему. А Норма – вот умница! – видно, поняла, что не враг он. Взлаяла и остановилась в шаге.

Во дворе стала причитать Александра, наверно боявшаяся заходить в дом. А Николай остолбенело смотрел то на Мишку, то на меня.

«Значит, пригрели бок в чужой хате и считаете, что она своя?» – спросил Мишка, еще не остывший от злобы, перебитой радостью встречи со мной.

«Мы… – потупился Николай. – Словом, на месте нашей хатенки воронка в два таких дома водой налитая стоит».

«А на какой улице вы жили?» – не знаю, для чего спросил я.

«На Дар-Горе!» – быстро ответил он.

«Дар-Гора большая, – подхватил Мишка, видимо уловив ход моих мыслей. – На какой улице твой дом стоял?»

Тут-то в комнату, боязливо озираясь, заглянула Александра.

«Только зеркало не рушь!» – попросила, словно Мишка чинил тут разбой.