Джвахирская легенда гласит, что семьсот лет назад жила на свете огромная женщина племени океке, вся из золота. Отец отвел ее в дом для толстения, и через несколько недель она стала толстая и красивая. Она вышла замуж за богатого юношу, и они решили поселиться в большом городе. Однако в пути она устала, ведь она так много весила (была очень толстой и к тому же вся из золота), – так устала, что ей пришлось лечь на землю.

Золотая женщина не смогла встать, и паре пришлось остаться жить там. Плоское место, которое осталось там, где она лежала, назвали Джвахир, а те, кто там поселился, процветали. Город построили очень давно те океке, что первыми покинули запад. Предки джвахирцев и впрямь были особенными людьми.

Наджиба молилась, чтобы ей никогда не пришлось рассказывать своей странной дочери историю ее зачатия. Но она была реалисткой. Жизнь нелегка.

Когда мама рассказала мне это, я была готова убить кого-нибудь.

– Прости, – сказала мама. – Ты еще такая маленькая. Но я обещала себе – как только хоть что-нибудь начнется, я тебе расскажу. Может быть, тебе будет полезно знать. То, что было с тобой сегодня… на том дереве… я думаю, это только начало.

Я дрожала и была вся в испарине. Когда я заговорила, голос звучал хрипло.

– Я… я помню тот первый день, – сказала я, стирая пот со лба. – Ты нашла место на базаре, чтобы продать сладкий кактус, – я замолчала, припоминая. – А торговец хлебом нас прогнал. Он на тебя кричал. А на меня смотрел, как на…

Я нажала пальцем на шрамик на лбу. «Я сожгу свою Великую книгу, – думала я. – Это все из-за нее». Мне хотелось упасть на колени и молить Ани, чтобы она сожгла Запад дотла.

Я кое-что знала о сексе. Можно даже сказать, интересовалась… ну, скорее, опасалась. Но я ничего не знала об этом – о сексе как насилии, насилии, порождающем детей… породившем меня, о том, что это случилось с мамой. Я подавила рвотный позыв, а затем желание содрать с себя кожу. Я хотела обнять маму, но в то же время не хотела к ней прикасаться. Я прокаженная. У меня нет права. Я не могла заставить себя осознать, что этот… мужчина, это чудовище сделало с ней. Мне было всего одиннадцать.

Мужчина на фото – единственный мужчина, которого я видела первые шесть лет жизни, – мне не отец. Он даже не хороший человек. «Ублюдок, предатель, – думала я, и слезы жгли глаза. – Дай только найти тебя, я тебе член отрежу». Содрогаясь, я представляла, что с мужчиной, изнасиловавшим маму, я сделаю что-то похуже.

До сих пор я думала, что я ноа. У ноа оба родителя океке, но они все равно цвета песка. Я не обращала внимания, что у меня нет ни обычных для ноа красных глаз, ни чувствительности к солнечному цвету. И что, если не считать цвета кожи, ноа выглядят как океке. Я не задумывалась о том, что другие ноа без проблем дружили с «нормальными» детьми. Они не становились изгоями, как я. А на меня ноа смотрели с тем же страхом и отвращением, что и темные океке. Даже для них я была чужая. Почему мама не сожгла фото своего мужа Идриса? Он предал ее ради дурацкой чести. Мне она говорила, что он умер… он должен был умереть – быть УБИТ – страшной смертью!

– А Папа знает? – я ненавидела звук своего голоса. «А когда я пою, – подумала я, – чей голос она слышит?» Мой биологический отец тоже хорошо пел.

– Да.

«Папа понял сразу, как увидел меня, – догадалась я. – Все знали, кроме меня».

– Эву, – произнесла я медленно. – Так вот что это значит?

Я раньше не спрашивала.

– Рожденный от боли, – ответила она. – Люди думают, что тот, кто родился эву, рано или поздно станет жестоким и злобным. Они считают, что насилие может породить лишь большее насилие. Я знаю, что это неправда, и ты знай.

Я смотрела на маму. Она так много знает.

– Мама. А с тобой когда-нибудь случалось что-то такое же, как со мной на том дереве?

– Моя хорошая, ты слишком много думаешь, – был весь ее ответ. – Иди сюда.

Она встала и обвила меня руками. Мы стали плакать – мы рыдали, всхлипывали, лили слезы. Но, когда мы закончили, все, что нам оставалось, – это продолжать жить.

Да, одиннадцатый год моей жизни был тяжелым. Мое тело стало рано развиваться, и к этому возрасту у меня уже была грудь, месячные и женственная фигура. К тому же приходилось отбиваться от глупых мужчин и мальчишек, которые пялились и хватали меня. Затем наступил тот дождливый день, когда я таинственным образом очутилась голышом на дереве ироко, и мама была так потрясена, что решила рассказать мне отвратительную историю моего происхождения. Через неделю наступило время моего обряда одиннадцатого года. Жизнь редко оставляла меня в покое.

Традиции обряда одиннадцатого года уже две тысячи лет. Его проводят в первый день сезона дождей. Мама считала, что это примитивная и бесполезная практика. Она не хотела, чтобы я через это проходила. В ее деревне обычай обряда одиннадцатого года запретили за много лет до ее рождения. И я выросла с уверенностью, что обрезание коснется других девочек – тех, кто родился в Джвахире.

Пройдя через обряд одиннадцатого года, девочка становится достойной того, чтобы с ней говорили как со взрослой. Мальчики заслуживают эту честь только к тринадцати. Годы между одиннадцатью и шестнадцатью – самые счастливые для девушек, ведь тогда они одновременно и дети, и взрослые. Из обряда никто не делал тайны. В школьном книжном доме была масса книг, рассказывающих про весь процесс. Но никого не заставляли и не поощряли их читать.

Так что мы, девочки, знали, что у нас между ног отрежут кусочек плоти, и что это обрезание не изменит нас в буквальном смысле и не сделает лучше. Но мы не знали, за что этот кусочек плоти отвечает. А так как это была древняя практика, никто и не помнил, зачем это делается. И с традицией не спорили – дожидались срока и выполняли что нужно.

Я не хотела. Все это делали без обезболивания. Такой был ритуал. В прошлом году я видела двух свежеобрезанных девочек и помнила, как они ходили. И мне не нравилась идея отрезать что-то от себя. Я даже волосы стричь не любила, поэтому носила длинные косы. И я уж точно не желала ничего делать по традиции. Не такое у меня было прошлое.

Но, сидя на полу и глядя в пустоту, я поняла, что на прошлой неделе, когда я очутилась на том дереве, что-то во мне изменилось. Что бы это ни было, оно меня подкосило – чуть-чуть, только я это заметила. В маминых словах я услышала не только историю своего зачатия. Она ничего не сказала о надежде, которую на меня возлагала. Надежде, что я отомщу за ее страдания. И подробностями изнасилования она тоже не делилась. Все это было между слов. У меня было много вопросов, на которые не получить ответов. Но что делать с моим обрядом одиннадцатого года, я знала. В тот год нас, одиннадцатилетних девочек, было всего четыре. Мальчиков было пятнадцать. Три другие девочки, несомненно, расскажут всем, если меня не будет на обряде. В Джвахире остаться необрезанной после одиннадцати лет означало навлечь неудачу и позор на всю семью. Неважно, что ты родилась в другом месте. От девочки, растущей в Джвахире, ждали этого.

Я бесчестила маму своим существованием. Я оскандалила Папу, придя в его жизнь. Раньше он был уважаемым и достойным вдовцом, а теперь люди со смехом говорили, что его приворожила женщина океке с проклятого Запада, женщина, которой воспользовался какой-то нуру. Родители хлебнули со мной позора.

К тому же мне было одиннадцать, и я еще надеялась. Верила, что смогу стать нормальной. Что меня можно сделать нормальной. Обряд одиннадцатого года – древняя и уважаемая традиция. Это мощный обряд. Он должен положить конец всем странностям, что со мной происходят. На следующий день перед школой я пришла домой к Аде – жрице, исполнявшей обряд одиннадцатого года.

– С добрым утром, Ада-эм, – почтительно сказала я, когда она открыла дверь.