И глаза, ох, ее глаза. Они были золотисто-карие – его глаза. Словно он глядел на нее сквозь дитя. Кожа и волосы ребенка были странного оттенка – как песок. Наджиба знала про такое явление, свойственное только детям, зачатым при изнасиловании. Говорится ли об этом в Великой книге? Она не знала точно. Она не так уж усердно ее читала.

У нуру желто-коричневая кожа, узкие носы, тонкие губы и коричневые либо черные волосы, похожие на гриву холеного коня. У океке темно-коричневая кожа, широкие ноздри, толстые губы и густые черные волосы, как шкура овцы. Никто не знает, почему дети-эву выглядят так, как выглядят. Они не похожи ни на океке, ни на нуру, а похожи на пустынных духов. Через несколько месяцев на щеках ребенка проступят характерные веснушки. Наджиба заглянула дочке в глаза. Затем прижала губы к ее уху и произнесла ее имя. «Оньесонву», – повторила она. Так правильно. Ей хотелось кричать в небо: «Кто боится смерти?» Но увы, у Наджибы не было голоса, она могла лишь шептать. «Однажды Оньесонву скажет свое имя как нужно», – подумала она.

Наджиба медленно дошла до водоуловителя и надела на него мешок. Включила. С громким шипением он, как обычно, охладил воздух вокруг себя. Оньесонву проснулась и заплакала. Наджиба улыбнулась. Обмыв Оньесонву, она помылась сама. Затем попила и поела, не без труда покормив Оньесонву. Малышка не понимала, как брать грудь. Пора было идти. Родовая кровь привлечет диких зверей.

На несколько месяцев Наджиба сосредоточилась на дочери. Это заставило ее заботиться и о себе. Но было кое-что еще. «Она сияет как звезда. Она моя надежда», – думала Наджиба, глядя на свое дитя. Оньесонву была шумной и капризной, когда бодрствовала, но спала она так же истово, давая матери время для дел и отдыха. Это были мирные дни для матери и дочери. Однажды Оньесонву заболела лихорадкой и ни одно лекарство Наджибы не помогало. Надо было искать целителя. Девочке было четыре месяца. Они недавно прошли мимо города океке под названием Дилиза. Пришлось вернуться. Впервые за год с лишним Наджиба приблизилась к другим людям. Базар располагался на окраине города. Горячая Оньесонву капризничала за спиной матери.

– Не волнуйся, – сказала Наджиба, спускаясь по песчаной дюне.

Наджибе стоило много сил не подпрыгивать при каждом звуке или когда кто-то мимоходом касался ее руки. Она склоняла голову, когда с ней здоровались. Пирамиды томатов, бочонки фиников, горы подержанных водоуловителей, бутылки с маслом для жарки, ящики с гвоздями – элементы мира, к которому они с дочерью не принадлежали. У Наджибы оставались деньги, взятые из дома, они были в ходу и здесь. Она боялась спрашивать дорогу, так что на поиски целителя ушел целый час. Он был низкого роста, с гладкой кожей. В его небольшом шатре стояли коричневые, черные, желтые и красные склянки с жидкостями и порошками, связки каких-то стеблей и корзины с листьями. Воздух был сладким от горевших благовоний. Оньесонву слабо пискнула за спиной.

– Добрый день, – сказал целитель, кланяясь Наджибе.

– Мой… мой ребенок болен, – настороженно сказала она.

Он сдвинул брови.

– Громче, пожалуйста.

Она похлопала себя по горлу. Он кивнул, подходя ближе:

– Как вы потеряли?..

– Не меня. Ребенка.

Она распеленала Оньесонву и прижала к себе под взглядом лекаря. Он попятился, и Наджиба едва не заплакала. Он реагировал на ее дочь почти так же, как ее муж – на нее саму.

– Она?..

– Да.

– Вы кочуете?

– Да.

– Одни?

Наджиба сжала губы.

Он заглянул ей за спину и сказал:

– Скорей. Дай я осмотрю ее.

Осматривая Оньесонву, он спросил Наджибу, что она ест – ни она, ни младенец не выглядели истощенными. Он дал ей закупоренную бутылочку с розовым веществом.

– Давай ей по три капли каждые восемь часов. Она крепкая, но, если ты не будешь ей это давать, она умрет.

Наджиба вынула пробку и понюхала. Пахло сладким. Что бы это ни было, оно было смешано со свежим пальмовым соком. Лекарство стоило треть всех ее денег. Она дала Оньесонву три капли. Та всосала жидкость и снова заснула.

Остаток денег Наджиба потратила на покупку припасов. В деревне говорили на другом диалекте, но все же она могла объясняться и на сайпо, и на океке. Она лихорадочно закупалась, а вокруг стали собираться зрители. Ей хватило решимости не убежать обратно в пустыню сразу после покупки лекарства. Дочке нужны были бутылочки и одежки. Наджибе – компас, карта и новый нож для мяса. Купив мешочек фиников, она развернулась и обнаружила, что стоит перед стеной из людей. В основном мужчин – там были и старые, и молодые. Большинство – возраста ее мужа. Опять то же самое. Только на этот раз она была одна, а угрожавшие ей мужчины были океке.

– Что такое? – тихо спросила она.

Она чувствовала, как Оньесонву возится за спиной.

– Чей это ребенок, мамаша? – спросил юноша лет восемнадцати.

Дочка снова шевельнулась, и Наджибу внезапно охватила ярость.

– Я тебе не мамаша! – огрызнулась она, жалея, что ее голос не слышен.

– Это твой ребенок, женщина? – спросил старик таким голосом, словно он десятки лет не пил холодной воды.

– Да. Она моя! Ничья больше.

– Ты не можешь говорить? – спросил мужчина, переглядываясь с тем, кто стоял рядом. – Она открывает рот, но ни звука не слышно. Ани забрала ее поганый язык.

– Этот ребенок – нуру! – сказал кто-то.

– Она моя, – прошептала Наджиба как можно громче.

Голосовые связки напряглись, она почувствовала вкус крови.

– Подстилка нуру! Тффийя! Иди к своему мужу!

– Рабыня!

– Эву принесла!

Для этих людей резня на Западе была не столько фактом, сколько историей. Она ушла дальше, чем думала. Эти люди не хотели знать правду. Они следили за тем, как мать с ребенком ходят по базару. Останавливались, судачили, говорили скверные слова, которые становились тем сквернее, чем дольше они судачили. Они разозлились и раззадорили себя. В конце концов они обступили Наджибу и ее ребенка-эву. Осмелели и почувствовали свою правоту. И наконец напали. Когда первый камень ударил Наджибу в грудь, она была слишком потрясена, чтобы бежать. Было больно. Камень бросили по-настоящему, не для острастки. Когда второй попал в бедро, на нее хлынули воспоминания годичной давности – о том дне, когда она умерла. Тогда о нее колотились не камни, а мужское тело. Когда третий камень ударил в щеку, она поняла, что если не убежит, то дочь погибнет.

Она бежала так, как надо было бежать в тот день, когда напали нуру. Камни лупили ее по лопаткам, шее и ногам. Она слышала, как кричит и плачет Оньесонву. И Наджиба бежала – пока не вырвалась в пустыню, в безопасность. Замедлила шаг только на третьей дюне. Они, наверное, решили, что прогнали ее умирать. Будто женщина с ребенком не может выжить в пустыне.

Отойдя от Дилизы на безопасное расстояние, Наджиба развернула дочку. Ахнула и зарыдала. Камень попал ей в лоб над бровью, из раны текла кровь. Малышка размазывала ее по лицу. Оньесонву сопротивлялась, когда Наджиба держала ее крошечные ручки. Рана была неглубокой. Всю ночь, хотя Оньесонву и спала хорошо – лекарство подействовало, – Наджиба проплакала.

Шесть лет она растила Оньесонву одна, в пустыне. Та росла сильным и буйным ребенком. Любила песок, ветрá и пустынных тварей. Хотя Наджиба могла только шептать, она смеялась и улыбалась, слыша крики Оньесонву. Когда дочка прокричала слова, которым ее научила Наджиба, она поцеловала ее и обняла. Так Оньесонву научилась пользоваться голосом, хотя никогда его не слышала.

А голос у нее был красивый. Она научилась петь, слушая ветер. Часто вставала лицом к открытой пустыне и пела ей. Иногда, если она пела вечером, издалека прилетали совы. Они садились на песок и слушали. Это был первый знак, что дочь Наджибы – не просто эву, что она необычная, особенная.

На шестой год Наджиба стала понимать: ее дочери нужны другие люди. В душе она знала: кем бы ни суждено стать этому ребенку, он сможет им стать только в цивилизованном обществе. Так что она, пользуясь картой, компасом и звездами, повела дочь к людям. И какой же город сулил больше надежд ее девочке с кожей песочного цвета, чем Джвахир, в переводе – Дом золотой женщины?