Мы прожили в Джвахире всего несколько месяцев, когда я нашла Папу. В тот судьбоносный день было жарко и солнечно. Уходя от мамы, я взяла с собой чашку воды. Первым делом мне захотелось пойти к самой странной постройке Джвахира: к Дому Осугбо. Меня всегда тянуло к этому большому квадратному зданию. Покрытое диковинными украшениями и символами, оно было самой высокой и единственной полностью каменной постройкой в Джвахире.
– Однажды я сюда войду, – сказала я, глядя на него. – Но не сегодня.
Я отважилась уйти от базара на неизученную территорию. В магазине электроники продавались уродливые восстановленные компьютеры. Такие небольшие черные и серые штуки с обнаженными платами и треснутыми корпусами. Мне стало интересно, чувствуют ли они себя такими же уродливыми, как выглядят. Я ни разу не прикасалась к компьютеру. Потянулась потрогать один.
– Та! – произнес хозяин из-за своего компьютера. – Не трожь!
Я отпила воды и пошла дальше.
Потом ноги принесли меня к пещере, полной огня и грохота. Белая саманная постройка была открыта. Внутри, в темноте, время от времени вспыхивал огонь. Наружу, словно из пасти чудовища, вырывался жар горячее ветра. Большая вывеска на фасаде гласила
КУЗНИЦА ОГУНДИМУ – ТЕРМИТЫ НЕ ЖРУТ БРОНЗУ, ЧЕРВИ НЕ ГЛОЖУТ ЖЕЛЕЗО
Я прищурилась, разглядывая в глубине дома высокого мускулистого мужчину. Его блестящая кожа почернела от сажи. «Как герой Великой книги», – подумала я. На нем были рукавицы, сотканные из металлических нитей, и черные очки, плотно подогнанные к лицу. Ноздри раздувались, когда он колотил по пламени гигантским молотом. Огромные руки сгибались при каждом ударе. Он мог бы быть сыном Огун, богини металла. В его движениях сквозила радость. «Но он, кажется, очень хочет пить», – подумала я. И представила, как горит его глотка, забитая пеплом. У меня оставалась вода. Полчашки. Я вошла в кузню.
Внутри было еще жарче. Однако я выросла в пустыне. Привыкла к сильному жару и холоду. Я с опаской посмотрела, как из-под молота сыплются искры. Затем со всем возможным уважением сказала:
– Ога, у меня есть для вас вода.
Он не ожидал услышать мой голос. А увидеть в своей кузне тощую девочку, которую люди зовут эву, ожидал еще меньше. Он поднял очки на лоб. Вокруг глаз, там, где не было сажи, кожа была темно-коричневой, как у мамы. «Белки его глаз слишком белые для того, кто весь день смотрит на огонь», – подумала я.
– Дитя, тебе нельзя здесь быть, – сказал он.
Я шагнула назад. У него был гулкий голос. Полный. Если бы этот человек говорил в пустыне, звери слышали бы его за несколько миль.
– Тут не так уж жарко, – сказала я. И подняла воду повыше: – Вот.
Я подошла поближе, помня о том, что я такое. На мне было зеленое платье, сшитое мамой. Ткань легкая, но закрыто было все, вплоть до лодыжек и запястий. Она и покрывало меня носить заставила бы, но духу не хватило.
Сейчас происходило нечто странное. Обычно люди сторонились меня, потому что я была эву. Но иногда меня обступали женщины.
– Кожа у нее, – говорили они друг другу, не обращаясь ко мне, – больно гладкая и тонкая. Как верблюжье молоко.
– А волосы необычные, пушистые, как облако сухой травы.
– А глаза как у пустынной кошки.
– Ани создает странную красоту из уродства.
– Когда дорастет до обряда одиннадцатого года, может, будет красавица.
– А толку-то в обряде? Никто на ней не женится.
И раздавался смех.
На базаре мужчины пытались схватить меня, но я всегда оказывалась шустрее, и умела царапаться. Научилась у пустынных кошек. Все это смущало мой шестилетний ум. И, стоя перед этим кузнецом, я боялась, что он тоже может счесть мои уродливые черты странно притягательными.
Я протянула ему чашку. Он взял ее и сделал долгий глубокий глоток, выпил все до капли. Я была высокой для своего возраста, но и он был огромным. Пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть его улыбку. Он выдохнул с большим облегчением и отдал мне чашку.
– Хорошая вода, – сказал он и вернулся к наковальне. – Для водяного духа ты слишком большая и уж точно слишком смелая.
Я улыбнулась и сказала:
– Меня зовут Оньесонву Убейд. А вас, Ога?
– Фадиль Огундиму, – он посмотрел на руки в рукавицах. – Я бы пожал тебе руку, Оньесонву, но рукавицы горячие.
– Это ничего, Ога, – сказала я. – Вы же кузнец!
Он кивнул.
– Как и мой отец, и его отец, и его отец и так далее.
– Мы с мамой только недавно здесь поселились, – брякнула я. И тут вспомнила, что уже поздно: – Ой, мне надо идти, Ога Огундиму!
– Спасибо за воду. Ты была права. Я хотел пить.
Потом я часто его навещала. Он стал моим лучшим и единственным другом. Если бы мать узнала, что я хожу к чужому мужчине, она бы меня побила и надолго запретила гулять одной. Ученик кузнеца, Джи, меня ненавидел и каждый раз это показывал, кривясь в отвращении, словно я – больное дикое животное.
– Не обращай на Джи внимания, – сказал кузнец. – Он умеет обращаться с металлом, но воображения ему не хватает. Прости его. Он дикарь.
– А вы думаете, что я нечистая?
– Ты прелестна, – сказал он, улыбаясь. – То, как ребенок зачат, не его вина и не его бремя.
Я не знала, что значит зачат, и не стала спрашивать. Он сказал, что я прелестна – не хватало еще, чтобы он взял свои слова назад. К счастью, Джи обычно приходил поздно, когда становилось прохладнее.
Вскоре я уже рассказывала кузнецу о жизни в пустыне. Я была мала и не понимала, что о таких скользких темах не надо болтать. Что мое прошлое, само мое существование – скользкая тема. В обмен он кое-что рассказывал мне о металлах, например, какие из них легко поддаются огню, а какие нет.
– Какая была ваша жена? – спросила я однажды.
На самом деле просто сболтнула. Меня больше интересовал маленький хлебец, который он мне купил.
– Ньери. Чернокожая, – он обхватил обеими руками свое бедро. – И с очень сильными ногами. Она была наездницей на верблюдах.
Я прожевала и проглотила хлеб.
– Правда?!
– Говорили, что она держится на верблюде за счет силы ног, но я-то знал. У нее был еще и дар.
– Дар чего? – спросила я, подавшись вперед. – Она ходила сквозь стены? Летала? Ела стекло? Превращалась в жука?
– Ты много читаешь, – засмеялся кузнец.
– Дважды прочла Великую книгу! – похвасталась я.
– Впечатляет, – сказал он. – Ну а моя Ньери понимала верблюжий язык. Верблюжий доктор – мужская работа, так она стала наездницей. И она не просто на них скакала. Она выигрывала скачки. Мы познакомились подростками. Поженились в двадцать лет.
– Какой у нее был голос?
– Страшный и прекрасный.
Я не поняла и наморщила лоб.
– Она была очень громкой, – пояснил он, откусывая от моего хлеба. – Много смеялась, когда радовалась, и много кричала, когда злилась. Понимаешь?
Я кивнула.
– Какое-то время мы были счастливы, – сказал он и умолк.
Я ждала, когда он продолжит. Я знала, что будет плохое. Но он просто смотрел на кусок хлеба, и я сказала:
– Ну? Что было дальше? Она тебя обидела?
Он усмехнулся, а я обрадовалась, хотя спрашивала всерьез.
– Нет, нет, – сказал он. – В день самой быстрой в ее жизни гонки случилось ужасное. Это надо было видеть, Оньесонву. Был финал скачек в честь Праздника Дождя. Она и раньше выигрывала эти скачки, но в тот день собиралась побить рекорд скорости на дистанции в полмили.
Он помолчал.
– Я стоял у финиша. Все там были. Земля была сырая после вчерашнего ливня. Надо было перенести гонку. Вот показался ее верблюд, он бежал своим прихрамывающим аллюром. Так быстро еще ни один верблюд не бегал, – он закрыл глаза. – Он оступился и… упал, – его голос сорвался. – В конечном счете, сильные ноги Ньери ее погубили. Они удержали ее верхом, и упавший верблюд раздавил ее своим весом.
Я ахнула, зажав рот руками.
– Если бы она упала с него, то выжила бы. Мы были женаты всего три месяца, – он вздохнул. – Ее верблюд отказался ее покинуть. Он всюду следовал за ее телом. Ее кремировали, а верблюд через несколько дней умер от горя. И еще несколько недель все верблюды в округе плевались и стонали.