– Откуда вы знаете?! – крикнула я, и алмаз чуть не вылетел изо рта.

– К тому же ты прямо сейчас осквернена женской кровью. И посмела сюда явиться в таком виде.

Я только моргала, не понимая, о чем он говорит. Позже я сообразила, что он имел в виду мои месячные. Они уже кончались, крови вытекали считанные капли. Он так говорил, словно я в ней купалась.

Он с отвращением показал пальцем на мою талию:

– А это должен видеть только твой муж.

Я снова ничего не поняла. Затем посмотрела вниз и увидела, что поверх рапы блестит свисающая поясная цепочка. Я быстро заправила ее внутрь.

– Пусть то, что тебя преследует, тебя прикончит. Так будет лучше, – сказал он.

– Ога, пожалуйста, не оскорбляйте ее, – сказал подошедший Мвита. – Она мне дорога.

– Да знаю я, вы все друг за друга цепляетесь.

– Я велел ей не приходить! – твердо сказал Мвита. – Она никого не слушает.

Я уставилась на Мвиту в изумлении и негодовании.

– Плевать, кто ее прислал, – Аро махнул большой ладонью.

Мвита опустил глаза, а я чуть не заорала. «Он словно раб Аро, – подумала я. – Как океке перед нуру. Но ведь он воспитан как нуру. Все наоборот!»

Аро ушел. Я повернулась и быстро пошла к кактусовым воротам.

– Ты сама виновата, – ворчал Мвита, идя следом за мной. – Я же тебе запретил…

– Ты мне ничего не запрещал, – я прибавила шагу. – Ты с ним живешь! Он такое о нас думает, а ты ЖИВЕШЬ В ЕГО ДОМЕ! Небось и готовишь ему, и прибираешь! Удивительно, как это он соглашается есть твою стряпню!

– Все не так, – сказал Мвита.

– Так! – кричала я. Мы дошли до кактусовых ворот. – Мало того, что я эву и что эта штука за мной охотится! Так я еще и женщина. Псих, у которого ты живешь, тебя и любит, и ненавидит, а меня он просто ненавидит! Все меня ненавидят!

– Родители тебя не ненавидят, и я тоже. Твои подруги не ненавидят.

Я его не слушала. Я побежала. И бежала, пока не убедилась, что он за мной не пошел. Вызвала воспоминание о маслянистых черных перьях, укрывающих мощные крылья, о сильном клюве и о голове, в которой содержится мозг, чьи мысли доступны только мне и, может быть, этому козлиному херу Аро.

Я летела высоко, далеко, и все думала и думала. Добравшись до дома, я влетела в окно своей спальни и превратилась в себя – почти четырнадцатилетнюю девочку. Залезла в постель голая, не смыв кровь, и натянула на себя одеяло.

Я перестала разговаривать с Мвитой, а он перестал меня навещать. Прошло три недели. Я скучала по нему, но злилась сильнее. Освободившееся время я проводила с Бинтой, Луйю и Дити. Однажды утром я торчала во дворе школы, дожидаясь их, и вдруг мимо меня прошла Луйю. Сначала я решила, что она меня просто не видит. Затем заметила, что она расстроена. Глаза красные и опухшие, словно она плакала или не спала ночь. Я догнала ее.

– Луйю? Что с тобой?

Она повернулась ко мне с непроницаемым лицом. Затем улыбнулась и стала похожа на себя.

– У тебя… усталый вид, – сказала я.

Она рассмеялась.

– Точно. Я ужасно спала.

Луйю и ее многозначительные фразы. Это определенно одна из них. Но я знала Луйю. Все, что она хотела тебе сообщить, она сообщала тогда, когда считала нужным. Пришли Бинта и Дити, мы вчетвером сели завтракать, и Луйю отсела подальше от меня.

– Хороший день, – сказала Дити.

– Кому как, – проворчала Луйю.

– Жаль, что я не могу быть всегда довольной, как ты, – сказала я.

– Ты просто дуешься из-за ссоры с Мвитой, – сказала Дити.

– Что? Откуда ты знаешь? – запаниковала я.

Если они знают о ссоре, то могли слышать, из-за чего мы ссорились.

– Мы знаем тебя, – сказала Дити. Луйю и Бинта хмыкнули в знак согласия. – В последние две недели ты с нами общаешься в два раза больше.

– Мы не дуры, – сказала Бинта, откусывая кусочек от сэндвича с яйцом, который вынула из сумки. Он лежал между двух книжек и стал очень тонким.

– Ну и что случилось? – спросила Луйю, потирая лоб.

Я пожала плечами.

– Твои родители против? – спросила Бинта.

Девочки подсели поближе.

– Да оставьте вы меня в покое, – огрызнулась я.

– Ты отдала ему свою девственность?

– Луйю!

– Я просто спросила.

– А цепочка позеленела? – с отчаянием в голосе спросила Бинта. – Я слышала, что так бывает, если ты спишь с кем-то после обряда одиннадцатого года.

– Очень сомневаюсь, что они спали, – сухо сказала Дити.

Перед сном я села на пол и стала медитировать. Успокоиться удалось с большим трудом. К концу все мое лицо было мокрым от пота и слез. Каждый раз, медитируя, я обильно потела (что странно, ведь обычно я потела очень мало), а еще всегда плакала. Мвита говорил, это из-за того, что я живу в постоянном стрессе, и когда отпускаю себя, то буквально плачу от облегчения. Я сходила в душ и пожелала родителям спокойной ночи.

В постели я сразу уснула, мне приснился ласковый песок. Сухой, мягкий, нетронутый и теплый. Я была ветром и кувыркалась в дюнах. Затем полетела над утоптанной растрескавшейся землей. Я пролетала мимо узловатых деревьев и сухих кустов, и их листья пели. А затем – грунтовая дорога, много дорог, мощеных и занесенных песком, а на них – люди с тяжелой поклажей, мотороллерами, верблюдами, лошадьми. Дороги были черны, гладки и блестели, словно обливались потом. Люди, идущие по ним, несли мало поклажи. Они не путешествовали. Были недалеко от дома. Вдоль дорог стояли магазины и большие здания.

В Джвахире люди не беседуют у дорог или на базаре. Там считанное количество светлокожих людей – и ни одного нуру. Ветер унес меня далеко.

Здесь нуру были в большинстве. Я попыталась рассмотреть их. Чем больше пыталась, тем хуже их было видно. Всех, кроме одного, стоящего спиной. Его смех я услышала бы за многие мили. Очень высокий, он стоял в центре группы мужчин нуру и страстно произносил слова, которые я не могла расслышать. Его смех отдавался в моей голове. На нем был синий кафтан. Он обернулся… я увидела только его глаза. Красные, со жгучими белыми пульсирующими зрачками. Они слились в один гигантский глаз. Ужас поразил меня, словно яд. И я отлично поняла то, что услышала потом. «Не дыши, – прорычал он, – НЕ ДЫШИ!»

Я резко проснулась – я не могла дышать. Хрипя отбросила одеяла. Обхватила руками шею – она болела – и села в кровати. Моргая, я каждый раз видела на внутренней стороне век тот красный глаз. Я захрипела сильнее и согнулась пополам. Перед глазами поплыли черные пятна. Признаюсь – часть меня испытала облегчение. Лучше умереть, чем жить в страхе перед этой штукой. Прошло несколько секунд, и грудь отпустило. Я смогла глотнуть воздуха. Откашлялась. Подождала немного, растирая саднящую шею. Было утро. На кухне кто-то готовил завтрак.

И тут ко мне вернулся сон, во всех подробностях. Я вскочила, ноги дрожали. Бросилась по коридору и остановилась на полпути. Вернулась в комнату и встала перед зеркалом, разглядывая злые синяки на шее. Села на пол и обхватила голову руками. Овальный красный глаз принадлежал насильнику, моему биологическому отцу. И он только что пытался задушить меня во сне.

Если бы не безумный фотограф, я провела бы весь день в постели, боясь выйти наружу. Мама пришла домой к вечеру и говорила только о нем. Даже не присела.

– Он весь грязный и обветренный. Пришел на базар прямо из пустыни. Даже не пытался сначала почиститься!

Она сказала, что ему, кажется, нет тридцати, но точно не скажешь из-за того, что все лицо заросло спутанной бородой. Зубы почти все выпали, глаза желтые, а почерневшая от солнца кожа от недоедания и грязи кажется землистой. Как он только выжил, путешествуя так далеко в таком душевном состоянии.

Но то, что он принес с собой, повергло в панику весь Джвахир. Это был цифровой фотоальбом. Камеру он потерял, но хранил фотографии в устройстве размером с ладонь. Сделанные на Западе фотографии мертвых, обугленных, изувеченных океке. Насилуемых женщин океке. Детей океке с отрубленными конечностями и раздутыми животами. Мужчин океке, свисающих с потолочных балок или истлевших в пустыне в пыль. Расколотых младенческих голов. Вспоротых животов. Кастрированных мужчин. Женщин с отрезанными грудями.