– Ч-что? – сказала я.

– Чшшш! – сердито прошипела Луйю.

– Но стала ведь! – зашептала Дити.

Мне хотелось царапать пол ногтями. Что все это значит? От меня пахло тревогой. Я поняла, что чувствую и другой запах. Тот, что впервые почувствовала во время истории с деревом.

– Ей надо поговорить с Аро, – сказала Ада Нане Мудрой.

Нана Мудрая что-то хмуро пробурчала, и Ада поспешно отвела глаза.

– Кто это? – спросила я.

Никто не ответил. Никто из женщин не смотрел на меня.

– Кто такой Ара? – спросила я, обращаясь к Дити, Луйю и Бинте.

Все три пожали плечами.

– Без понятия, – сказала Луйю.

Когда никто так и не объяснил, кто такой Ара, я выбросила его из головы. Мне было о чем волноваться. Например, о том месте, полном света и цвета. Об овальном глазе. О кровоточащей ране у меня между ног. И о том, как рассказать родителям, что я сделала.

Мы вчетвером полчаса пролежали бок о бок. Было больно. Каждой из нас дали тонкую золотую цепочку на талию, теперь ее надо было носить не снимая. Старшие, задрав одежду, показали нам животы с цепочками.

– Их освятили в воде седьмой из Семи рек, – сказала Ада. – Они надолго нас переживут.

Каждой также дали камешек, чтобы держать под языком. Они назывались талембе этану. Эту традицию мама одобряла, хотя ее смысл тоже был давно забыт. У нее был маленький гладкий оранжевый камешек. У каждой группы океке разные камни. Нам дали алмазы, о которых я раньше и не слышала. Похожие на гладкие овальные льдинки. Мой легко поместился под язык. Вынимать его надо было только за едой и на время сна. И поначалу следить, чтобы не проглотить его – это считалось плохой приметой. Я подумала вскользь – странно, что мама не проглотила свой камень, когда меня зачинали.

– Потом ваш рот с ним подружится, – сказала Нана Мудрая.

Мы вчетвером оделись, подложив в трусы марлю и обернув головы белыми покрывалами. Ушли вместе.

– Мы молодцы, – сказала Бинта по дороге.

Слова звучали слегка невнятно из-за опухшей прокушенной губы. Мы шли медленно – каждый шаг отдавался болью.

– Да. Никто не кричал, – отозвалась Луйю. Я помрачнела. Я-то точно кричала. – Мама сказала, что в ее группе пять из восьми девочек кричали.

– Оньесонву так понравилось, что она уснула, – сказала Дити с улыбкой.

– Кажется, я кричала, – сказала я, потирая лоб.

– Нет, ты сразу вырубилась, – сказала Дити, – а потом…

– Дити, заткнись. Мы о таком не говорим! – прошипела Луйю.

Мы помолчали и еще больше замедлили шаги. Рядом заухала сова, мимо нас проехал человек на верблюде.

– Мы никому не скажем, правда? – спросила Луйю, глядя на Бинту и Дити. Обе кивнули. Она повернулась ко мне с любопытством: – Так что случилось?

Я никого из них не знала как следует. Но Дити точно любит сплетничать. Луйю тоже, хоть и притворяется, что нет. Бинта была тихая, но в ней я тоже сомневалась. Я им не доверяла.

– Я как будто заснула, – соврала я. – А что… что вы увидели?

– Ты правда заснула, – сказала Луйю.

– Ты была как стеклянная, – Дити широко раскрыла глаза. – Я видела сквозь тебя.

– Всего несколько секунд. Все опешили, но тебя не выпустили, – сказала Бинта.

Она потрогала губу и сморщилась. Я плотнее закрыла лицо покрывалом.

– Тебя кто-то проклял? – спросила Луйю. – Может, из-за того, что ты…

– Не знаю, – быстро ответила я.

Выйдя на дорогу, мы разошлись, каждая в свою сторону. Проскользнуть домой оказалось довольно просто. Устраиваясь в постели, я не могла отделаться от ощущения, что за мной наблюдают.

Наутро, откинув одеяло, я увидела, что кровь просочилась сквозь марлю на постель. Месячные у меня начались год назад, так что это меня не очень беспокоило. Но от потери крови кружилась голова. Я завернулась в рапу и медленно прошла в кухню. Родители смеялись над какими-то Папиными словами.

– С добрым утром, Оньесонву, – сказал Папа, все еще хихикая.

Мамина улыбка погасла, как только она увидела мое лицо.

– Что случилось? – спросила она своим шепотом.

– Все… все хорошо, – сказала я, двигаться не хотелось. – Просто…

Я чувствовала, что по ноге течет кровь. Нужно сменить повязку. И выпить ивового отвара от боли. «И что-нибудь от тошноты», – подумала я, и меня тут же вырвало прямо на пол. Родители бросились ко мне и усадили в кресло. Кровь они увидели, когда я села. Мама молча вышла из комнаты. Папа рукой вытер мне губы. Мама вернулась с полотенцем.

– Оньесонву, у тебя месячные? – спросила она, вытирая мне ногу.

В верхней части бедра я удержала ее руку.

– Нет, мам, – я посмотрела ей в глаза. – Это другое.

Папа помрачнел. Мама напряженно смотрела на меня. Я приготовилась к худшему. Мама медленно встала. Я не посмела увернуться от ее удара наотмашь по лицу, и мой алмаз чуть не вылетел изо рта.

– Эй, эй, жена! – вскричал Папа, хватая ее за руку. – Стой! Ей же больно.

– Зачем? – спросила она меня, а затем повернулась к Папе, который все еще держал ее за руки, не давая снова ударить меня. – Она это сделала ночью. Пошла и сделала обрезание.

Папа посмотрел на меня с ужасом, но еще в его взгляде было, как мне показалось, благоговение. Такой же взгляд у него был, когда он нашел меня в ветвях того дерева.

– Мама, я сделала это ради тебя!

Она попыталась вырвать руки, чтобы снова дать пощечину, но не смогла освободиться и крикнула:

– Не смей винить меня! Дура, идиотка!

– Я не виню… – я почувствовала, что кровь сочится сильнее. – Мама, Папа, я вас позорю, – сказала я и заплакала. – Мое существование – это позор! Мама, я тебя мучаю… с самого дня зачатия.

– Нет, нет, – сказала мама, яростно мотая головой. – Я тебе не для этого рассказала. Видишь, Фадиль? Видишь, почему я ей не говорила?

Папа все еще держал ее за руки, но теперь он, кажется, сам за них держался.

– Здесь каждой девочке это делают, – сказала я. – Папа, ты кузнец, тебя все любят. Мама, ты его жена. Вас обоих уважают. А я эву, – я помолчала. – Если этого не сделать, было бы еще больше позора.

– Оньесонву! – сказал Папа. – Мне наплевать, что думают люди! Как же ты этого до сих пор не поняла? А? Надо было прийти к нам. Такое нельзя делать от неуверенности в себе!

Сердце мое болело, но я все же считала, что сделала правильный выбор. Может, он и принимал нас с мамой такими, какие мы есть, но мы ведь живем не в пустыне.

– В моей деревне женщин так не режут, – прошипела мама. – Какое варварство…

Она отвернулась. Все уже сделано. Она сжала руки:

– Моя собственная дочь!

Она потерла лоб, словно пыталась разгладить морщинку. Взяла меня за руку:

– Вставай.

В тот день я не пошла в школу. Вместо этого мама помогла мне промыть и перевязать рану. Заварила обезболивающий чай с ивовыми листьями и мякотью сладкого кактуса. Весь день я пролежала в постели с книжкой. Мама осталась дома, чтобы сидеть у моей постели, что меня несколько смутило. Мне не хотелось, чтобы она видела, что я читаю. На следующий день после того, как мама рассказала историю моего зачатия, я пошла в книжный дом. К своему удивлению я нашла то, что искала, – учебник языка нуру, языка моего кровного отца. Я сама осваивала основы. Узнав об этом, мама пришла бы в ярость. А так как она сидела у моей постели, я прятала эту книгу внутри другой.

Она весь день неподвижно просидела в кресле, вставая только перекусить и облегчиться. Один раз вышла в сад для беседы с Ани. Я думала о том, что же она сказала Всемогущей и Всеведущей Богине. И какие отношения у нее могли остаться с Ани после всего, что с ней было.

Потом мама вернулась, и я, читая свою книжку про язык нуру и перекатывая во рту камешек, принялась гадать, о чем она думает, сидя там, в кресле, и глядя в стену.

Никто ничего никому не сказал. Это был первый признак того, что обряд одиннадцатого года действительно нас объединил. Поэтому когда я через неделю вернулась в школу, никто меня не дразнил. Люди знали лишь то, что я теперь и взрослая, и ребенок. Я ана м-боби. Хотя бы этой чести меня удостоили. Конечно, о растлении Бинты мы тоже не проговорились. Она потом рассказала нам, что через день после нашего обряда ее отцу пришлось предстать перед старейшинами Осугбо.