И вдруг Залив заболел. Двое суток не поднимался на ноги. А утром — все…

Председатель вышел из конюшни последним. За порогом к нему подошел Михайло. Вот и Антон стоит рядом. Председатель обнял их, прижал к себе.

— Я на тебя, председатель, всю жизнь буду работать, только ты не сердись на меня, — заговорил, наконец, Михайло. — Чтоб мне издохнуть на месте. А твой вороной раскрасавец, чтоб ожил. Я тебе, председатель, отработаю вину свою. Забери себе лошадей моих и меня с ними. С человеком, что по лошади плачет, я и помирать готовый.

Дали Михайле колхозную хату. Стал жить. Но тоскует — никак не привыкнет. Отпускали, не едет. Помогает в кузне, работает в поле на своих лошадях. Цыганка Эсма от него тайком гадает людям, обещает им еще лучшую долю, девчатам — свидания с кавалерами, а хлопцам — счастливую дорогу. Так вот и живут в колхозе.

На сенокос ребята ехали с ветерком в колхозном грузовике. Стояли в кузове в обнимку и пели песни. Одну, другую.

А после про Галю, которую казаки обманом забрали с собой.

Сено сгребали и клали в копны при свете звезд и бледнолицего месяца, который к полуночи закатился за гору. Стало темно, а работалось всем, чем дальше, тем веселее.

Зинка — «Драное Решето», так дразнили эту конопатую девчонку, — заводила частушки про любовь, у ребят рты раскрывались от удивления. Если кому-нибудь за воротник попадала колючка, поднимался такой визг, что взрослые начинали говорить:

— Тю-тю, на вас! Не к добру визжите!

Оно так и получилось. Сережка-цыган залез к отцу на арбу и с самого верха вместе с охапкой сена свалился гнедому коню на круп. Как завизжат все! Сережка с коня да о землю… Ну, думали все — переедет колесом. А конь, как вкопанный, остановился. Заднюю ногу поднял и держал так до тех пор, пока Сережка не поднялся.

Бригадир сказал:

— Баста. Поработали, и хватит. А то еще поубиваетесь в темноте. Можете в копнах поспать, утром разбужу, поработаем пока солнце начнет припекать, и по домам. И так спасибо — вон сколько накопнили.

Сережка отделался легким испугом, но настроение у него испортилось, да и другие ребята приумолкли. Могло кончиться и хуже.

Где-то в дальних камышах начал буянить водяной бугай — самая таинственная и нелюдимая птица из всех известных в этих краях. С длинными болотными ногами и еще более длинной облезлой шеей. Когда летит, шею складывает. В болоте опускает голову под воду и начинает издавать такие звуки, от которых днем становится тоскливо, а ночью жутко. Есть у этой птицы и другое название — выпь.

Антону под стоны выпи вспомнился Пухов и его шнурок, которым он этой ночью будет чертей заарканивать. «Заарканил бы вот этого водяного, чтоб не буянил по ночам в болоте». А потом как-то неожиданно Антон предложил:

— Ребята, айда в Макарову балку, к Васькиному отцу. Махнем, а? Там у него теперь такое кино творится. Лишних брать не будем. Подадимся, а?

Яшка Курмык и Сережка согласились. Только Васька Пухов сказал:

— А если ругать станет?

— Чего там ругать? — возразил Яшка. — Думаешь, ему там одному легко? Двинули, братва! Тут не так уж и далеко.

И пошли. Под ногами лоснилась росистая трава. Жадно чавкало в мочажинах. Шлепались, брызгая, лягушки.

В получасе ходьбы обогнули на взгорье мрачные строения кирпичного завода, вышли на верховину, и вот уж каждый каким-то неведомым образом почуял близость Макаровой балки.

На густо-синем небе проступили контуры куреня, ограды, лошадиных голов. Над куренем что-то замаячило — труба не труба, столб не столб. Заколыхалось, стало расти. Подошли ближе, пригляделись — человек.

— Эй, кто бродит? Кому спать не охота? — раздался атаманский голос Пухова.

Ребята замерли — идти или нет? Посовещавшись, пошли.

Пухов немало удивился нашествию ребят. Увидев сына, попросил его найти в курене топор.

Васька повиновался. Открыл дверцу куреня и вдруг отпрянул, как ошпаренный: в курене что-то возилось и хрипело.

— Там, там… м-м-м… — мычал и заикался Васька.

— Ты что же, заячья твоя душа, — зычно закричал отец, — связанного беса испугался? Приду домой — кнутом бить буду!

Ребят как ветром сдуло. Сшибая друг друга, они в один миг взобрались на курень и сели у ног Пухова. Там, внизу, под ними, в курене, началась такая возня, такой визг, что хоть уши затыкай.

Пухов курил козью ножку и скалил зубы:

— Тише вы, хлопцы! Уймите дрожь — курень развалите. Как раз бесу на рога угодить можно.

Первым пришел в себя и подал голос Яшка Курмык:

— Дя, а, дя, правда, чего это там?

— Если кому интересно, могу спустить в курень.

За изгородью захрапела лошадь. Потом еще одна, еще…

Пухов присел, заплевал цыгарку, насторожился. В руках у него Антон увидел тот самый черный шнурок.

— Кто чует запах этих тварей? — шепотом спросил Пухов у ребят. — Ишь, кони забеспокоились. Похоже, что еще один налет будет.

Лошади шарахнулись. Жалобно и тонко заржал жеребенок. Послышался треск изгороди, через которую, захлебываясь ржанием, прыгнула кобылица. За ней сиганул жеребенок. Они скакали к шалашу. Сделали большой круг, затем поменьше.

— Вон он, глядите, на жеребчике верхом скачет! Отчего, ребятушки, притихли? Что, страшновато? Я из ваших душ начисто зайцев повыгоню! — гудел над ребятами Пухов.

Ребята подняли головы и увидели, как изогнувшись дугой, какая-то зверюшка скакала верхом на жеребенке. Глаза, как горящие угли. Истинно кошка, только звуки издает не кошачьи. Жеребенок мечется, неистовствует и не то ржет, не то плачет.

Пухов привстал, метнул аркан — мимо. Собрал, поправил петлю, метнул еще раз — поймал жеребенка, потянул к себе. И б тот же миг сидевший на спине зверь сиганул через курень с такой силой, что у ребят засвистело в ушах.

До самого утра Пухов разговаривал с жеребенком, обнимал его, заливал йодом следы, оставленные хищными зубами на загривке.

Перед восходом солнца ребята услышали:

— Эй, на курене! Сейчас будет казнь! Не прячьте очи!

Пухов держал в руках солдатский вещмешок, туго затянутый лямкой. В мешке что-то трепыхалось и шипело.

На глазах у ребят Пухов развязал мешок, встряхнул, держа его за нижние углы. На землю вывалился обыкновенный хорек.

У Пухова вытянулась физиономия, он воскликнул изумленно:

— Ах, шельма! Ах, бисова душа твоя — хорьком обернулся! Думаешь, спас тебе будет?

Хорек, схваченный тугим шнурком за четыре лапы и за шею, показывал желтые зубы, фыркал и кувыркался.

— С этого дня, — объявил Пухов, — к лошадям не сунут носа.

Над плоскогорьем поднялось щедрое солнце. По логу Макаровой балки паслись разбредшиеся кони. Вокруг было так тихо и безмятежно, как будто и не было ни безумной скачки жеребенка, ни «беса», оказавшегося, к изумлению пораженных ребят, обыкновенным хорьком.

— Шутник вы, — обратился Антон к Пухову, скатившись с шалаша. — И никакой это не оборотень, а хорек, как есть.

Пухова и Антона обступили ребята. Верх брало любопытство. С чего это хорьки на лошадях катаются, да еще по ночам? Какая им с этого польза? Зачем они кусаются?

— Разве хорек может одолеть лошадь? — поинтересовался Яшка.

— Пошли в сторонку, воняет здесь, — предложил Пухов и, отойдя немного, завалился не без удовольствия на траву. — У него, у хорька, такая вонючая жидкость выделяется. Если он в курятник заберется, куры в обморок падают. Вот он с ними и расправляется. А на лошади он верхом ездит тоже не ради удовольствия. Он ее бедную грызет до тех пор, пока она не упадет и ноги не вытянет. И тогда начинается пир у этой хищной твари. Если хорька с бесом не сравнить, так с кем же еще?

Было чему удивляться ребятам.

Слушали они Пухова и невольно раскрывали рты. Такое не часто услышишь. А чтоб увидеть своими глазами, так и вовсе редкость.