— За рыбой не ходи, — сказал отец. — Она сейчас не ловится — сенокос. Днем отдохнешь, а к вечеру собери всех ребят, которые повзрослей, и во вторую бригаду на ночь. Со дня на день косовицу начинать, а у них сено в копны не уложено. Пересохнет. Лист осыпется. Поможете. А курить не надо, не смей. Ну, по рукам.

Возвращаясь в хату, Антон разделся на ходу. Не останавливаясь, нырнул под рядно. Пока мать убирала со стола, он старался уснуть. Пробовал дышать ровно, но ничего не выходило. Перед глазами стлался дым. За дымовой завесой виделось зеленое чудище, возникала костлявая рука с кинжалом, мерещились таинственные слова «уркум-мукру».

Антон перевернулся, чтоб прогнать видение, но дым снова застилал глаза. «Будь с нами в пещере до самого утра Яшка Курмык — отворачиваться не стали бы. Яшка с отцом в Киргизии жил. В горах ночевал. И хитрый он, Яшка, и смелый. Подойдет к большому, потрогает за плечо и скажет: „Тебя, брат, не свалишь. Ты, как дуб, стоишь“. Успокоит вот так, а потом — р-раз, и через ножку оземь. Сильный и ловкий.

Можно и с Рыжим. Глухой он немного, зато кулачище с кувалду. Гвоздь берет в руку и загоняет в доску. Но с Рыжим дружить не гоже — изверг он. Ужей и ящериц пополам разрывает».

Так, засыпая, размышлял Антон, пока окончательно не забылся.

Васька Пухов хороший мальчишка. Но губит его собственная доброта. В школу он обычно брал увесистый ломоть сала, на переменах отдавал его одноклассникам и говорил:

— Если останется, дадите мне, что-то есть хочется.

В сильный мороз у него можно было выпросить шапку, чтобы согреть уши, а Ваське отдать картузик. Если школьники по дороге из школы затевали баталию, то первой мишенью для снежков становился его новенький ранец. Он ставил его на бугорок и вместе с другими мочалил снежками до неузнаваемости. Радовался меткому попаданию и чуть не плакал от горя — погибал ранец, дома будут казнить.

Был Васька тощим белобрысым мальчишкой с быстрыми светлыми глазами. Васькины глаза двигались вовсе не от живости характера — этого за ним не наблюдалось. Глаза его выражали постоянный беспричинный испуг, с которым он, быть может, родился. А может быть, страх этот в его душу и глаза вселила бабушка. Она пугала его всеми темными силами, которые, по ее словам, подстерегали внука за каждым кустиком и в каждом углу, чтобы наказать за непослушание и озорство. У Васьки имелись веские основания бояться всех нечистых, которые, как он понимал, находились у бабки в полном и безоговорочном подчинении. Был Васька не то чтобы большой неслух, нет. Просто дружки Васькины злоупотребляли его податливостью, подбивали на всякие каверзы. Сделай Васька то, сделай Васька это. Васька не мог отказать, шалил. И приходилось ему держать ответ перед «самим» отцом. Отца он называл «самим». Так как отец вершил над ним высший суд. Делал он это жестоко. Корчевал слабости сына.

Когда, набедокурив, Васька приходил домой, его ждал не веселый разговор. Отец говорил, что он закаляет сердце и душу сына.

А Ваську по-прежнему губила доброта. Бабушка — набожная и тихая, твердила Ваське, что без бога не дойти до порога, и внушала внуку смирение перед старшими и сильными. А отец возражал ей: «Без бога у нас прямая дорога». И по-своему выколачивал из Васькиного сердца робость. Бросал на глубину — пусть учится плавать. Сажал на коня и, взмахнув кнутом, пускал того вскачь.

К Пухову-старшему тянуло всех слободских мальчишек. Они откровенно трепетали перед ним, а втайне любили. Пухов водил колхозных лошадей в ночное. Водил не куда-нибудь поближе, за Самару, а в такую овражную глухомань, что мальчишкам о тех местах и подумать было страшно.

Макарова балка — самый дальний край артельной земли. За большим лиманом громоздились кручи, отзываясь на эхо глухими голосами нор и пещер. Зверья всякого в этом захолустье видимо-невидимо. Ночь настанет — хоть уши затыкай — на все лады заливаются. Если кому ночью приходилось на лошадях проезжать мимо этих мест, тот привозил домой от кнутовища обломок. А чтоб добровольно заночевать в этой балке, смельчаков, кроме Пухова, не находилось.

Охотников сгребать колхозное сено набралось много. На дневную работу и половины не явилось бы. А в ночном каждому охота поработать. Председатель обещал отвезти добровольцев на грузовой машине и вскорости показать за колхозный счет для ребят звуковой кинофильм, какой они захотят: «Папанинцы», «Тринадцать» или «Чапаев» — на выбор.

Антон пришел к Пуховым, чтоб позвать в ночное Ваську. Он безотказный, должен пойти. Только вот, как отец посмотрит на это? Лучше бы его дома не было.

Когда Антон пришел во двор к Пуховым, Васькин отец сидел на колоде и плел черный поблескивающий на солнце шнурок. Васька стоял рядом и помогал отцу.

— Ну чего глаза вытаращил? — встретил Антона Пухов. — Заходи. Поможешь. Да ты смелее подходи, не съем. Вот так. Можно и еще ближе. Теперь поздоровайся. Или тебе как председательскому сыну с простым народом и здороваться грешно? Нож подай, вон у тебя под ногами! Осторожно! Чего доброго, еще зарезать можешь. Спасибо, удружил. Садись, сделай милость.

Шнурок в руках у Пухова лоснился. Антон пригляделся. Вон оно что! Шнурок был из конского волоса. На краю — петля.

— Чего это будет, дядя? Рыбу ловить? — спросил, не утерпев, Антон.

— Нет, воду мутить, да чертей выуживать, — последовал ответ.

— Шутите, — усомнился Антон.

— Тут, брат, не до шуток. Им дай волю — с квасом съедят.

— Гы-ы… шутите, — снова не поверил Антон.

— Ты что, не веришь? Правда. Клянусь матерью, — зашептал Васька над самым ухом Антона.

Отец одернул его:

— Ты чего это, дурень, матерью клянешься?

Антон начисто забыл зачем пришел, как только Пухов стал рассказывать.

— В загон к лошадям повадились. Как только стемнеет, они тут, как тут. Днем в трубах на кирпичном заводе отсиживаются и всякие каверзы устраивают, а на ночь — к лошадям, кататься. Это тебе шутки, да?

Антон посмотрел на Пухова пристальнее: хоть бы улыбнулся, тогда ясно было бы — шутит он. Так нет же, Пухов сердито плюет на ладони, снуют переплетаясь пальцы, шнурок становится все туже и длиннее.

Когда Антон сказал Ваське насчет сена, отец неожиданно выпалил:

— Марш! На двое суток посылаю тебя на сено. День, ночь, день, ночь. Вернешься без мозолей — выпорю.

У рыжего Афоньки вся родня рыжая. И отец, и брат старший.

Отец семейства, старый Деркач, — известный в селе человек. Он любит читать газеты и все на свете знает. И про здоровье Чемберлена и про катастрофу дирижабля, и про самое главное — будет война с германцем или не будет.

Афонька — известный среди ребят. Он ровня всем, кто меньше его. Потому что сидел в каждом классе по два года, со всеми учился и от всех отставал. Хоть убей его, он ничего не запомнил из того, что в школе проходили. Но зато умел делать такое, чему даже отличники завидовали. Не моргнув глазом он глотал за деньги пуговицы. Серебряные монеты глотал без дополнительного вознаграждения.

Умел Афонька разговаривать не своим голосом. Тем, кто называл его рыжим, Афонька неизменно отвечал: «Я — рыжий Афонька — попробуй тронь-ка». Афоньке было шестнадцать лет, а двенадцатилетние считали его своим сверстником. Был он сильным и откровенно дурашливым.

Антон и Васька пришли к Деркачам не без робости. Старик любил задавать всем ребятам села один и тот же вопрос, который многих ставил в тупик.

Вот и на этот раз он, встретив ребят у порога, спросил:

— А что, вы вдвоем могли бы против моего Афоньки сдюжить?

— Вдвоем — нет, а один на один можно, — дерзко ответил Антон.

Деркачу не понравился его ответ. В белесых зрачках блеснула искорка злости. Он решил взять Антона с другой стороны.