А там и еще веселее ущипнул кобзу за струны. И кобзу не узнать и кобзаря. Куда печаль девалась!

Смеются бабы. Блестят на щеках еще не высохшие слезы. Ох, уморил старик! Как топнет, топнет завернутой в онучу ногой — пыль разбрызгивается по сторонам. Разбегаются ребятишки по домам и тащат, как мать велела, из дому — малому бублик или пирожок, старому — медный грошик, а иногда, растрогавшись, добрую сорочку.

Много их, кобзарей, ходило в те годы по хуторам и селам Украины. А потом все разом перевелись. Жизнь переменилась к лучшему. Настоящего кобзаря разве что на свадьбе увидишь. Такой тебе старичина сидит в красном углу, усатый да сытый, — чисто генерал какой. И песни у них пошли новые.

На мельника, как и на Антона, напали воспоминания. Он сбивался, вспоминал и снова читал Антону разные кобзарские вирши.

Смолк. Но все еще оставался весь где-то далеко-далеко. Таинственно шуршала борода. В тыквенных цветах работали пчелы. Становилось жарко. По прибрежной тропинке бежал Васька Пухов. Антон ни за что бы не обратил на него внимания, но Васька так кричал, что заглушал все звуки.

— Анто-о-он! Анто-о-он!

Антон вскочил и пригрозил Пухову кулаком. Про себя подумал: «Мало тебе, горлопану, от батьки влетает».

— Анто-он! Анто-о-он! Сере-е-жки нету!

«Спятил, что ли?»

— Заткнись, Васька!

Пухов замер, стоя среди тыквенных листьев, как аист, на одной ноге.

— Садись! — приказал ему Антон.

Пухов плюхнулся рядом с Антоном.

— Сопишь, как мех в кузне. Открой рот — легче дышать будет. Тс-с-с, — командовал Антон, не сводя глазе мельника.

— Теперь уж нет тех кобзарей, — заговорил мельник. — Ох и даровиты были на всякие россказни. Что петь, что гутарить про старину… Взгляните на солнце, привяжите к нему шнурочек и опустите второй его конец на землю. Чего он коснется?

— Кургана, — в один голос ответили ребята.

— Верно, кургана. Вижу я плохо, глаза тускнеют и тускнеют. Все больше по догадке вижу… Этот курган заглавный. Древний из древних. Нечаем зовется. При Батые еще загинули хлопцы. Стояли за волю и пали за волю. Вот за это им курган насыпали. Прозвали курган Нечаем, по имени ватажка ихнего. Храбрый хлопец был. А сила какая! По три, по четыре супостата на пику накалывал.

Поменьше курган Голотой зовется. А тот, что подальше, тот просто — Журба. В одном — гайдамаки, в другом — запорожцы. У всех одна доля. Уж я и не знаю — байка все это или правда. Как старые люди гутарили, так и я вам. Ни больше, ни меньше.

Вон этот, четвертый, называют Приютом. Про этот мне дед мой еще толковал. Хлопец с дивчиной полюбились, решили сдружиться. Пан не позволил. Жених и невеста закрылись в подвале и яд приняли. Перед тем поклялись друг другу, что никто до смерти их не разлучит. Так оно и вышло. На этом свете не нашли приюта — нашли его под курганом.

Если старые люди брехали, то и я брешу. Только, кажется мне, злая балачка и на пустом месте прорастет, а добрую сеять надо да поливать, чтоб не засохла. Уж что-то было, раз люди столько веков про тех, про прежних доброе говорят. Я вам, а вы — тем, которые после вас жить будут, расскажите.

Васька дернул Антона за рукав. Хватит, мол, сказки слушать. Дела есть поважнее. Антон подвинулся к деду, спросил:

— А про меч ничего вам те, древние, не рассказывали?

— Про какой меч?

— Волшебный.

— Не слыхал.

— И про разрыв-траву — тоже?

— Ничего такого не помню.

— А где же он, меч? Где трава такая?

— Должно быть, — нахмурился мельник, — где-то есть. Искать надо. Меч, меч! — поднялся. — Я тебе кто? Господь-бог, что ли? Знал — не стал бы утаивать. — И пошел напрямик, без тропинки, путаясь большими стоптанными валенками в тыквенной ботве.

«Не признался. Быть не может, чтоб не знал он ничего про меч и про траву. Ваську тоже принесло — не мог подождать»…

— Не будь ты, дед бы мне все рассказал. Чего ты визжал? Чего за рукав дергаешь?

Васька сжал губы. Лицо его порозовело. Антон не стал слушать, когда его распирала новость. Он хотел поделиться. Это такая новость! Ее надо было сразу слушать. Очень нужны эти дедовы сказки про курганы.

Васька вскочил, посмотрел исподлобья на Антона и, чуть не плача, сиганул через канаву. Побежал, поблескивая босыми пятками, через огород в переулок.

Антону никогда не приходилось расспрашивать о чем-либо Ваську. Тот сам успевал все рассказать. Тараторит всегда, только слушай. Ничего не скрывал — даже плохое о себе рассказывал. А сегодня обиделся. Надулся — фырк! Как перепел во ржи — снялся и улетел. Кто знает, что случилось?

Антон пустился его догонять. Над глухим переулком вербы соединили, перепутали хрупкие ветви. На вербах колючими клочьями темнели сорочьи гнезда. На старых пепелищах под бузиной сидели квелые осовелые от жары куры.

Догонять Ваську в такую жару трудно, рубашка липнет к мокрой от пота спине. Ух, и шпарит… Пересек улицу — и в степь, по косой, поднимающейся в гору, дороге.

— Эге-ге-ге-ей! — кричит Антон вдогонку.

Бежит по-прежнему. Но уже заметно сдает. Еще раз оглянулся, затем еще. Перешел на шаг. Остановился и вдруг побежал навстречу Антону. Подбежал с кулаками и ну в отчаянии молотить Антона в грудь.

— Ты не друг! Ты не друг! Никому не друг, — и слезы вперемежку с потом полились по Васькиным щекам.

И снова побежал по дороге.

— Не сердись, Вась. Куда ты? — кричал на ходу Антон, — случилось что, а? Побежали вместе… Не сердись только…

— Пока ты побрехеньки Мельниковы слушал… — Ваське трудно говорить на бегу, — цыгане Сережку украли.

— Ты что? Как украли?

Бежали ребята из последних сил. Васька бросал обрывки фраз и с жадностью глядел туда, где дорога переваливалась через гору.

— Цыгане пригрозили… дом сожгут, если с ними не уедут.

— Ну и что?

— Ничего. Дядько Михайло закрыл ее…

— Кого закрыл?

— Не перебивай, — сердился Пухов, — тетку Эсму. А сам к твоему отцу… чтоб милицию вызвать.

— Ну и что же?

— А тут Сережка заявляется во двор.

— Ну и?…

— Цыгане Сережку сцапали. Кони у них уже в упряжке стояли. Только их и видели. Дядько Михайло прибежал… Говорят, ревел сердитей медведя. Эсму чуть не порешил. Вскочили на коней и догонять… Я к тебе прибежал, еле нашел. А ты…

На перевале остановились. На дороге, сколько видели глаза, было пусто. У самой дальней придорожной посадки стояло легкое облачко пыли. Но и оно вскоре рассеялось.

По селу, по дорогам с повестками о мобилизации бегали посыльные из сельсовета. Все торопились, хотя никто никого не подгонял. Каждому казалось, что где-то что-то в общей жизни случайно прорвалось, — стоит лишь силенок подсобрать, постараться, поторопиться, не пожалеть себя и все худое пронесется, как ночь, вместе с которой кончаются кошмарные сны.

Старый Деркач пустил слух, что немцы выдохлись на третий день войны. Он разносил по дворам побрехеньки. Притворно-спокойная ухмылка, просвечивающаяся сквозь рыжеватую щетину усов, говорила людям: «Что волноваться зря? Пустое».

У председательского двора Деркач позволял себе задержаться. Другие подождут немного, а начальство надо уважать. Может, жинка Григория Ивановича спросит о чем. А не спросит он и сам начнет разговор. Сейчас любому человеку лекарственные слова по сердцу придутся. Никому нет дела до того, что хорошие вести родятся не от сырости, а от добрых дел. А сейчас откуда им взяться? Немец лезет напролом, и что ни хата в селе — то с плачем. В одной — проводили, в другой — готовят своего в дорогу, в третьей — дожидаются того часу, когда принесут повестку и уже заранее готовят миску, ложку и сухари.