— Тут чье село?

Ребята не поняли. Как это, чье село? Известно, что все села ничьи, общие. Украинские, народные.

— Не понятно я спрашиваю? Называется как село? Наше село в Володимирской области, называется Чалыши, а ваше?

— Левада.

— А впереди како будет?

— Александрополь.

— Далеко?

— А вот, за рекой. Через мост и там… Полкилометра.

— Это дело. Наши ребята, может статься, заночевали там. Вы не боитесь ночью ходить?

— Чего бояться? — ответил за всех Яшка.

«Конечно, чего бояться? — мысленно согласился с Яшкой Антон. — Без пистолета ходили по ночам, до самой Макаровой балки. А с тех пор, как у Яшки появился пистолет, и подавно».

— Честно слово, не боитесь? Ох, ребяты, молодцы! Тогда валите в разведку, в село, что за рекой. А?

— А зачем в разведку? Там немцев нет, — Антон ухмыльнулся. — Мы и так все про это село знаем.

— На кой нам немцы? Если наши ребяты остановились в этом селе, скажите им, что кончилось у меня горючее. Стою, мол… И все.

Такое задание да не выполнить? Чего проще. Бегом до самого Александрополя. Да с гиком, с криком. По мосту через Самару пробежаться особое удовольствие. Топот катится в гулкой тишине над рекой и отдается в прибрежных камышах.

Село большое. Не то, что в Леваде — три улицы. Здесь улиц много. Они пересекаются, вливаются одна в другую.

Нигде танкеток не видно: ни на улицах, ни во дворах. Александропольцы показывали ребятам направление, в котором танкетки пересекли село. Все говорили одно и то же:

— У колодца за селом постояли, воды залили и дальше, на Терновое…

— Ну что же, будем ждать, пока остальные подойдут. А тем часом и уснуть можно. Глядишь, приснится жизнь лучше этой: каша с маслом, да кружка с квасом, — пошутил танкист, выслушав донесение ребят.

В танкетке не то что койки, даже мягкого сиденья, как в автомобиле, и то нет. Поспать, как следует, не поспишь — лечь негде.

— Пойдем к нам, дядя, — пригласил Антон. — До этих ребят — до Яшки, до Васьки — далеко, а до нас с Сережкой рядом. Через огороды — и тут…

Танкист сдвинул свою шапку на лоб и почесал затылок.

— Эх, ма, кабы денег тьма, кабы хату вашу, да сюда принести и поставить вот тут, на обочине. Тогда еще куда ни шло, можно было бы отлучиться. Нет, ребяты, спасибо, честно слово. Машину оставить не могу.

— А мы с Яшкой побудем, — предложил Васька.

Не согласился белобрысый танкист и с Васькиным предложением. Нельзя, и все тут. Антон и Васька решили сами сбегать домой, принести чего-нибудь поесть этому замечательному парню. Своих харчей у него наверняка нет. Были бы, так не крошил бы он в руках сухарь на мелкие кусочки. Разломал, а потом кладет по кусочку в рот. Ест и глядит, много ли в руке этих кусочков осталось?

Дома у Антона состоялось трудное объяснение с матерью. Антон все рассказал, но никакие его слова не помогали. Он обиделся, стал раздеваться.

Васька Пухов пытался подтвердить все то, что говорил Антон, но так робко, что мать даже не расслышала Васькиных слов.

— Пусть, пусть этот танкист умрет с голоду! — отчаянно выкрикивал Антон. — Сама будешь виновата. Только и думаешь о себе, и заботишься, а красноармеец голодный — тебе и дела нет.

Но мать уже собирала узелок. Поставила крынку молока, положила сала, хлеба и пирог.

— Отдадите и марш домой, — приказала она.

— Ладно, а кувшин? Оставить?

— Подождешь, пока выпьет молоко, а не выпьет, завтра заберешь, беда какая.

Антон и не сомневался: мать его ни за что не откажет в еде человеку, а тут, тем более, особый случай.

У Васьки дома, когда ребята зашли, тоже началось ворчание. Но вскоре мать наложила в миску вареников и залила их сметаной.

Когда ребята возвратились на грейдер, то увидели, что Яшка сидит на том главном месте в танкетке, где раньше сидел танкист, и дергает за рычаги. Сережка трогал пулеметную ленту. Антону и Ваське показалось, что они прогадали: пока бегали за харчами, Яшка и Сережка успели все тут потрогать и рассмотреть.

Танкист развязал узелок и зажмурил глаза.

— Что вы, братцы! С таким пайком перезимовать можно. Так. Держи, парень, шапку. Культура! — танкист смаху нахлобучил шлем на Антона. — Салфетки нет — обойдемся. Вилки нет — пустяки. Нож у меня имеется. Раз, два — взяли.

Принялся есть. Да как ел — загляденье одно! Как говорится, за обе щеки закладывал.

Пока рассматривали шлем, провод, который болтался около него и совали нос в каждую щель, танкист успел опустошить узелок и наговорить целый короб всяких слов.

— Без вилки, без ложки — полбеды. Без миски, без котелка кашу есть на фронте — худо. Мы из окружения вышли в июле, пристроились к чужой кухне. А во что кашу накладывать, когда ни котелка, ни ложки? Честно слово в подол гимнастерки кашу накладывали.

Танкист запил молоком и довольно похлопал себя по животу.

— Что солдату надо на войне? Чтоб отступления не было, поесть, ну и поспать, конечно. По немецким тылам шли — за их счет кормились. Налетим на обоз — вот тебе и еда. К фронту подошли, тут уж в окопы к ним полезли. А там тоже… в каждом окопе ниша и целый склад продуктов. Еда для солдата — большое дело. Но самое главное, честно слово, солдату надо, чтоб неприятель ему спину и пятки показывал. Пока у нас с этим дело дрянь.

Ночь кончилась. Было прохладно и сыро. Ребята, сгрудившись в кучку, слушали танкиста.

— Совсем светло становится, а наших что-то не слышно. Другой дорогой не должны бы… Намечали идти по этой, на мост.

Может ли человеку не нравиться тишина? Наверно, может. Во всяком случае, водителю танкетки очень не нравилась тишина этого серого утра. Она его беспокоила. Сколько ни вслушивался он, стоя на гусенице, не услышал ни звука.

Где же танкетки, которые должны были идти вслед за ним? Во всей округе нет даже признака гула моторов.

Они пошли другой дорогой. А это значит, что танкисту готовится и судьба другая. Горючего нет. Своих нет. И кругом такая невозможная на войне тишина.

Ребятам передалась настороженность танкиста. Хоть он и старался виду не подать, а все же волновался.

Неожиданно танкист упал на брезент рядом с пулеметом.

— Немцы! — с непередаваемым удивлением произнес он. — Марш отсюда, ребята! Кюветом к реке!

Немцы шли по обочине дороги. Теперь и ребята увидели их. Шли гуськом, оружие на плечах. Отчетливо слышалась чужая речь.

Почему стоявшая на грейдере машина не насторожила их? За что они приняли ее? За арбу? Чем она показалась им сквозь серую завесу туманного утра?

Может, шедшие сзади надеялись на идущего впереди, который без конца оглядывался, рассказывая что-то?

До крутого, обрывистого берега Самары было метров пятьдесят. По дну придорожного кювета ребята доползли уже до середины спасательного пути, когда за их спинами застрочил пулемет. Они приникли к серой земле. Пулемет, как показалось им, даже не застрочил, а, как бы, взорвался. Стрелял он не просто так, нет. Он стрелял осердясь, стрелял с бранью, яростью.

С высокого берега вниз ребята осыпались, как груши. Скатились, обессиленные, в кусты краснотала, лежали кто как, не двигаясь. Не было сил.

Пулемет с длинных очередей перешел на короткие. Сдвоенные, строенные выстрелы казались чем-то вроде сердитых окриков.

Немцы отвечали разрозненной стрельбой. Затем реже, реже. Высоко над ребячьими головами, над самарскими берегами пролетали немецкие пули: тьи-тьи-тьи.

Яшка первым пришел в себя.

— Слыхали хлопчики, пули летят и как будто спрашивают у нас: «чьи-и, чьи-и, чьи-и?»

Антон открыл один глаза и увидел — Яшка держал в руке пистолет.

— Если сейчас над берегом появится хоть одна фашистская рожа, — рассуждал Яшка, — как ахну в упор! Сразу узнает «чьи-и, чьи-и».

— Яшка, спрячь пистолет! — Васька выпростал голову из-под Сережки и полез на карачках в кусты. За ним последовали Антон и Сережка. Из зарослей краснотала ребята увидели, как Яшка карабкался наверх. Выглянул украдкой, еще раз. Повернул голову к ребятам: