– Никогда она мне не нравилась, – поморщился я.

– Да мне тоже. Блядовитая больно.

– Но, с другой стороны, если голая…

– Это да…

Мы понимающе посмотрели друг другу в глаза.

– Дядь Петя, ты как будто кота за яйца тянешь, – честно высказался я. – Чего не так?

– Да странный ты. Дай-ка дёрнуть. – Я протянул ему пачку; дядя Петя, матерясь, выудил влажными пальцами сигарету и, прикурив, продолжил: – Тут обычно суицидники рыдают, истерят. Ну, я их по стандартной процедуре и пускаю.

– Нервная работа, – посочувствовал я.

– Ага, вон, плаваю. Релаксирую, иттит его… – Дядя Петя плеснул ногой в бассейне. – А таких, как ты, почитай что и не бывает. Как будто правда там всё так погано, что ты даже на грамм не жалеешь.

– Не жалею, – покачал я головой. – Было б о чём жалеть – не прыгнул бы.

– Вот нехорошо это. Не должно такого быть. Зря мы, что ли, там – вот это вот всё? А? Быть не может, чтоб человеку в тридцать лет даже не за что уцепиться было. Вот ты говоришь, жена – обычная, жена как жена. А зачем ты на ней женился-то? На обычной?

– А была, что ли, другая? Познакомились, потрахались, пожили, расписались. Весело вместе было, не скучно. Сколько выбирать-то, чего ждать? Я всю жизнь ждал, надеялся, добивался, а мне вечно – хрясь по роже и – сидеть, сучонок, не твоё. Ну я и перестал дёргаться. Надоело. Достало, дядя Петя, правда, хуже горькой редьки. Давай меня уже по стандартной процедуре, что бы оно ни значило.

Дядя Петя затянулся, и глаза его хитро сверкнули.

– А переиграть не хочешь?

– Чего переиграть?

– Ну, жизнь. Ты смотри, подумай. Я, может, впервые такое предложение делаю. Вот скажи честно: был у тебя в жизни такой момент, когда поступил бы иначе – и всё бы по-другому пошло? А? Ну?

Я задумался. И честно сам себе признался: не-а, не было. Жил, как мог. Старался. Ну, из универа меня выпнули, да. Мог бы лучше учиться. Но попасть сейчас обратно в пыльную аудиторию и вгрызться в гранит науки… Да е**сь оно конём, мы лучше с дядей Петей покурим.

Глядя на моё лицо, дядя Петя мрачнел. Мне сделалось его жалко, я решил подыграть:

– А в когда вернуть можешь?

– Да как закажешь.

– А если в школу? Класс в восьмой? Слабо?

– Как два пальца обоссать, Сёма.

– А это… А если я накосячу? Ну, сделаю там чего-нибудь. Путина второй раз президентом не выберут, вселенная к хренам треснет…

– Ты за Путина не боись, – успокоил меня дядя Петя. – И я тебя во времени назад не верну. Там, у себя, ты подох – и кончено. Отплачут – забудут. Но миров-то неисчислимое множество – слыхал? Статистически есть такой, который почти идентичен твоему, но там тебе сейчас только тринадцать лет. Или четырнадцать? Сколько надо, в общем. Я душу того недоделка заберу, а тебя – в него.

– Пацана-то за что? – возмутился я.

– Так это ж ты, Сёма. Только маленький. Он вырастет – и с балкона ё***тся. Чё его жалеть? Один хрен, жизнь такая впереди, что даже вспомнить нечего будет. Душу я заберу, по отчётности всё сойдётся. А ты живи. Так, чтоб с балкона не прыгнуть. А потом, как помрёшь, мы с тобой встретимся и перетрём ещё разок.

– Так ты не только по суициду? Ты всех встречаешь?

– А чего дробить-то? – усмехнулся дядя Петя и, как я, бросил окурок в бассейн, где он тут же исчез. – Ну? Согласен?

И я протянул ему руку.

Вот хрен его знает, почему. Может, заподозрил, что я ему статистику порчу своей кислой рожей. Может, просто смеху ради. Жить-то мне вообще не хотелось. А может, просто вспомнил детство. Не что-то конкретное, а какое-то чувство, что ли. Ту невинность, ту веру, ту… Ту любовь. Тех двух подростков на остановке. Как они целовались… Как будто одни в целом мире, нет ни времени, ни пространства.

Я вспомнил вдруг – или даже не вспомнил, а почувствовал, – как стоял вот так близко и смотрел в глаза Кате, однокласснице. И что-то в сердце заныло, затрепетало. Может, это и есть тот самый момент, а? Вернее, был.

– Стопудово, он и есть, – проворчал дядя Петя. – Давай, до скорого, поживи там как следует!

– Стой, погоди, дядь Петя-а-а-а…

***

– А… – сказал я, и Катя удивлённо захлопала на меня глазами.

– Ты чего? – спросила она, готовая не то рассмеяться, не то рассердиться.

Я-тогдашний, кажется, стушевался бы и уполз в угол. Я-теперешний сказал:

– Ахренеть.

Первое, что меня поразило – ощущения в теле. Их как будто не было! Ничего не болело, спина – как будто и нет её, вообще не чувствую. Лёгкие дышат легко и свободно. Мистика, да и только. Но нет, не мистика – молодость. Только вот в низу живота какое-то странное ощущение. Чего это у меня там? В туалет, что ли, сбегать надо? А вспомню я, как в туалет-то пройти?.. А, нет, отбой тревоги – это я волнуюсь так, оказывается.

А чего я, собственно, волнуюсь? Давай разбираться. Вот Катя, стоит, глазами на меня хлопает. Хорошая такая Катя, брюнетка жгучая, выше меня на полголовы, но это фигня. Тонкая, правда, вся, мелкая, личико детское – ну, да ей положено, возраст такой. Это из-за неё я, что ли, волнуюсь?

– Ну? – спросила Катя.

Гну! Щас. Видишь, разбираюсь? Это у тебя всё просто: проснулась, ногти накрасила, поскакала в школу. А я только что из бассейна, между прочим, у меня стресс. И конверт в руке. Красивый, с сердечками, птичками какими-то. Держу его прямо перед собой. Это мне, что ли? Вот чего она нукает? Ну ладно, ладно, я в игре!

Первым порывом было разорвать конверт. Но я подумал, что это было бы неприлично – конверт-то красивый. А, он даже не заклеенный. Мои поздравления, Шерлок, доставай письмо, леди ждёт!

Я вынул листок бумаги, выдернутый из школьной тетради в клеточку. Развернул и с выражением прочитал:

Я улыбаюсь тебе, я смотрю в глаза,$

Только тебе, лишь тебе – и улыбка, и взгляд.$

Может, меня тебе вовсе любить нельзя,$

Может нельзя, пусть нельзя, но я был бы рад.$

Думаешь просто слова? Да до слёз не то!$

Только позволь навсегда мне в тебе тонуть.$

Сердце я вырвать своё из груди готов,$

Им осветить от и до твою жизнь и твой путь!

Там оставалось ещё две строфы, но я в ужасе замолчал. В голове таки зазвенел тревожный звоночек. Стихи явно были какие-то гомосячьи, эти «рад» и «готов» мне совсем не понравились. В чём замес? Катя – трансгендер? Я на такое не подписываюсь! Да нет, почерк уж больно корявый, у девчонки должен быть получше.

– Это ж как надо было упороться, чтоб такое написать? – вырвалось у меня. – Чьё это?!

В тишине, которая до сих пор окружала нас с Катей, раздался чей-то голос:

– По ходу, твоё.

И сразу вслед за этим раздался ржач. Громкий, многоголосый ржач. Я огляделся. Все мои одноклассники были здесь, смотрели на меня и ржали, как кони. Чьи-то имена и лица я вспомнил сразу, чьи-то будто стёрлись. И вдруг… Вдруг вспомнил!

Даже представить не могу, насколько я стыдился этого момента, что умудрился совершенно его позабыть. А теперь – вспомнил. Говностих был и вправду мой, кровный, выстраданный всем двенадцатилетним сердцем. И конвертик я сам, из говна и палок, слепил дома. И ведь вручил же его Кате. А дальше что было… Дальше не помню. Ну, видимо, ничего особо знаменательного, иначе я бы запомнил.

Я медленно смял листок и конверт, скатал их в комок. Когда ржач, наконец, утих, я произнёс, глядя в глаза Кате:

– Знаешь, ты мне, наверное, правда очень нравилась, раз я написал такую дрянь, да ещё додумался подарить тебе в каком-то пидорском конвертике. Я, наверное, надеялся, что после этого что-то кардинально изменится, как в сказке, но никто мне ещё не объяснил, что жизнь – ни разу не сказка. В любом случае – сожалею, что отнял время. А теперь прошу меня извинить, у меня срочная встреча с дядей Петей, я этому мудаку многое выскажу.

С этими словами я бросил комок через плечо – куда-то в сторону доски – подошёл к окну, открыл нижний шпингалет, встал на подоконник… Второй этаж. Несерьёзно, но, если головой вниз… Это, видимо, кабинет русского. Эх, лучше б математика, она на третьем! Ну да ладно, не в моём положении выбирать.