Он приблизился, всем своим видом давая понять, какая это всё чушь и детский сад. Но я так думал, что его привлекла не идея дружбы, а возможность хоть чуть-чуть потрогать живую, настоящую девочку под благовидным предлогом. Ради этого он готов был даже возложить руку на мой болт… Бля, какой я пошлый! Аж выть хочется, честное слово. Но как себя переломить? Цинизм, сарказм и похабщина – три кита, на которых стоит моя защита от окружающей среды, и к тридцати годам защита стала совершенной. Не могу же я вот так вот запросто взять и выкинуть всё это на хрен, улыбнуться светлому завтра и вприпрыжку радоваться прекрасному сегодня.

***

– Так ты мне веришь? – спросил я Гошу. – А почему?

Мы сидели на длинной скамье, где, видимо, предполагалось сидеть зрителям в те стародавние времена, когда стадион был стадионом, а не раздолбанным бетонным кругом со ржавыми турниками неподалёку. За спинами у нас, наверху, было какое-то спортивное помещение. Наверное, там спортсмены когда-то переодевались. Теперь там тусовались наркоманы и алкаши. Мы с Гошей там много шприцев находили и бутылок, когда летом шарились по округе.

– Не знаю, – сказал Гоша. – Да просто как-то всё по правде.

– Раскрой мысль, я не догоняю.

– Ну, если б ты про космические полёты рассказывать начал, про роботов, я бы точно не поверил. А ты – про то, что всё тупо и никак. Как всегда, то есть…

Я посмотрел на Гошу с уважением. Надо же, как он тонко мыслит. Никогда не замечал подобного. Что ж, каюсь, грешен, буду работать над собой. Поднимаю Гоше уровень до своего. Авансом.

– Звездануться – история, – добавил Гоша. – Книжку писать можно.

– Смысла нет, – по привычке мгновенно проанализировал я предложение. – Ни кланов, ни Системы. Не взлетит.

Гоша сделал вид, что понял. Когда я чего-то писательское при нём говорил, он всегда такой вид делал. Я ведь с ранних лет экспериментировал, и лучший друг, разумеется, в курсе был, только почитать никогда не просил. Но я его не виню – он в принципе ни у кого ничего не просил – ни у Толстого, ни у Чехова. Они ему сами навязывались, через школьную программу, и он их за это тихо ненавидел.

Мимо нас пронеслась стайка девчонок. Среди них я разглядел Катю и помахал рукой. Она тоже бросила взгляд в нашу сторону. И тут вдруг между нами выросла монументальная фигура Ангелины Власовны.

– Так, я не поняла, а что это мы сидим? – уперла она руки в бока.

– У меня справка, – шмыгнул носом Гоша.

– А я – суицидник, – отмазался я.

– Справка у него! – рявкнула Ангелина на Гошу. – Тоже мне, парень – мимоза! А ты? – перевела она взгляд на меня. – Долго будешь комедию ломать?

Вот он, чуткий преподаватель. А ещё – классная руководительница.

– Если я начну ломать трагедию – вы ахнете, – честно предупредил я.

– Ковалёв! Давай, побегай! Сразу мозги продует!

– Ничё не знаю, мне Зоя Павловна разрешила, – сложил я руки на груди.

– Тогда зачем на стадион шёл? Пришёл на занятие – занимайся.

– Ладно. – Я встал. – Если мешаю – пойду домой. Один. Через лес. Погружённый в мрачные мысли…

– Ой, всё, сиди уже! – поморщилась Власовна. – Клоун.

– Сама клоун, – огрызнулся я вполголоса, когда она отошла.

Скоро разминочный бег закончился, и Власовна погнала всех на турники. Турники были разные по высоте. На самый высокий мы пока даже запрыгнуть не могли. А на самом низком упражнялись девочки в какой-то фигне, типа тяги верхнего блока на грудь, только наоборот. Обозначалось это у них тоже как подтягивание.

– Нормативы сдают, – зевнул Гоша.

Я молча расстегнул сумку, выудил скуренную наполовину сигаретку.

– А говорил, нет! Дай мне! – тут же загорелись Гошины глаза. – Давай только отойдём, а?

– Сиди, не смотрит сюда никто, – проворчал я и выделил ему окурок поменьше. Не пачка, а пепельница, самому противно. Парашу какую-то в сумке таскаю.

Мы закурили. Гоша мужественно терпел и не кашлял. Я и вовсе уже прекрасно адаптировался. Начать курить – не так уж сложно. А вот бросить… Впрочем, я и с этой задачей справлюсь. Только вот пачку добью – и брошу. Ради Кати.

– А машина у тебя там есть? – спросил Гоша.

– Не-а.

– У-у-у… Денег не хватает?

– Да при чём тут деньги? В будущем деньги не имеют особого значения, Гоша. Все живут в кредит. Захотел бы машину – была бы машина.

– А как это – "в кредит"?

Медленно, очень медленно катилась цивилизация в посёлок. Мало кто пользовался такими вещами, как потребительские кредиты. И дети – счастливые! – ещё даже слов-то таких не знали.

– Это когда тебе банк даёт денег – сразу, много, – объяснил я. – А ты потом отдаёшь с процентами. Долго-долго отдаёшь. Тут тебе и машина, и квартира, и дача, и новый смарт, и ноутбук – ты только плати каждый месяц, и весь мир у твоих ног. А как только ты споткнулся, упал и целый месяц не смог бежать с выпученными глазами – у тебя отберут всё, а самого тебя вышвырнут на помойку подыхать. Поэтому те, кто бежать не может – ползут. Я видел, как даже те, кому хребет переломили – всё равно ползут. Так и будет жить весь мир. С осознанием того, что ты никогда не сможешь выкупить свою жизнь в личное пользование. Жизнь в кредит, по подписке.

– Да ну на фиг, – решительно заявил Гоша. – Это что, обязательно?

– Ну… В общем, нет.

– Я бы никогда не стал никаких кредитов брать. Своё – так своё!

Тут я почувствовал, как кровь приливает к лицу. На турнике повис Гриша. Вот он подтянулся – все двенадцать раз, как обещал – и спрыгнул. Ходит, довольный такой, руками машет. Подошёл к Кате, чего-то ей сказал…

– Ты и не будешь, – сказал я Гоше, втаптывая окурок в раскрошенный асфальт. – Ты будешь долго копить, продашь родительскую хату и возьмёшь долевое. А фирма, не успев фундамент заложить, обанкротится к е**ням. Мы с тобой тогда так нахерачимся, что вспомнить страшно… И всё равно ты будешь счастливее меня, потому что просто останешься ни с чем, а я – ни с чем, да ещё и в минусе.

Я говорил, но голос слышал свой как бы со стороны. Как и в тот раз, с Игнатьевым, я почувствовал, что меня переполняет. И противиться этому я не хотел.

– Извини, Гоша, – встал я со скамейки. – Потом как-нибудь договорим. Если доведётся.

Гриша тем временем решил выпендриться. Он взобрался по столбу на самый высокий турник, повис посередине и начал подтягиваться, держась обратным хватом. Позёр несчастный…

Я начал идти медленно, потом перешёл на лёгкий бег, потом разогнался.

– О, Ковалёв ожил! – услышал я одобрительный возглас Ангелины Власовны. – Пральна! Давай на перекла…

Я дал. От души дал. Разбежавшись, прыгнул и плечом врезался в болтающегося на турнике Гришу. Снёс его, как лоскут. Он упал на землю, вскрикнул. Я рухнул на него. В висках стучало, глаза заволокло чем-то красным и беспросветным. Поднялся визг. Вот-вот меня оттащат, но я успею, успею!

Левой рукой схватил Гришу за ворот куртки, правой врезал ему в лицо. Проклятые слабые руки! Плакать хотелось от этой слабости, и я бил ещё, ещё, ещё.

– Это тебе за мою жену, сука! – проорал я в разбитое, испуганное, недоумевающее лицо. – Триста раз подумай, мразота, прежде чем хотя бы смотреть в её сторону!

Очередной удар не достиг цели – Гриша дёрнул головой, и я врезал по земле. Боль пронзила руку, я зашипел. Отпустил его куртку, надеясь ударить левой, но тут меня схватили и буквально отшвырнули прочь.

Я лежал на спине и плакал в небо, как Болконский под Аустерлицем. Меня трясло. Я ничего не слышал из-за звона и грохота в ушах, ничего не видел, только отмечал какие-то смутные силуэты вокруг. И одна только мысль колотилась в мозгу: "Вот и всё! Вот и всё. Вот и всё…"

Так вот, о чём это я? А, да! Есть всё-таки в соплячестве свои преимущества. Вот если бы я взрослый так вот, ни с того ни с сего, отоварил гражданина, который спокойно себе болтался на турничке, меня могли бы и посадить. Смотря что за гражданин, конечно.