– Многие создавали приборы раньше, очень многие, – говорит Жан. – Шестнадцать тысяч сто две попытки, из них пять твоих. И ни разу не было такого чудовищного.

Темнеет, и свет заходящего солнца окрашивает блеклые цветы. Они поворачивают головы и смотрят на небо: оно золотое и алое от заката, яркое, слишком яркое – какое бывает перед тем, как стать непроглядно-темным. Амун говорит, каждый день в нем светит меньше звезд.

– Это моя вина, мой проект. И я согласна утилизировать его и передать очередь другому.

– Дай ему шанс, – вместо согласия отвечает Жан мягко.

С ним она не научилась спорить даже за сотни лет, но она не может – просто не может видеть создание.

– Оно дрожит. Ты видел, ты чувствовал? Оно исходит слизью и пульсирует, постоянно пульсирует, как будто готово разорваться, в нём постоянно движется что-то, как ток по проводам, и я не могу его даже видеть без омерзения. Неужели ты не видишь? И эта гадкая, коричневая жижа, которая выходит из него – ты чувствовал запах? Хуже земли, она течет из него.

Жан ловит её руки, сжимая – крепко, заставляя посмотреть в глаза, и она замолкает.

Он гладит её по запястью большим пальцем – плавно, тепло, нажимая датчики Разума на коже. Оказывается, они горели красным, прося разрешения на вмешательство Разума, но Ремидос даже не обратила внимания на зуд до этого касания. Зуд успокаивается под его пальцами, красный цвет гаснет, сменяясь спокойным золотом, и манипулятор касается её шеи, вводя успокоительное. Манипуляторы редко выходят в сад. Она закрывает глаза, открывает их уже спокойной, и убирает руки.

– Конечно, я вижу, – только теперь отвечает Жан. – Конечно, я чувствую.

Теперь она может говорить спокойнее, и говорит, но то же.

– Оно всё из биоматериала. Конечно, я биолог, на него опирался проект, я закачала много образцов, но оно из биоматериала целиком. Как животные, как это возможно. Неужели ты веришь, что это и есть наше спасение?

– Я верю в Разум.

На это ей нечего ответить, вера в Разум нерушима, и у них не особенно много вариантов. Почти год заняло создание этого прибора, еще несколько лет – расчетов, а до этого прошлого, а до этого еще прошлого, и так каждая исследовательская группа на Земле. Тёмная материя ест их с каждой лишней секундой.

– Ты тоже ходила на него смотреть, – понимает Жан с улыбкой, словно уличил её в диковинной смелости.

Не ради себя, не для спасения от темной материи – ради него хочется менять мир. Это его роль в команде. Ремидос трет место укола на шее и начинает думать о том, как вытянуть максимум из органики – как и должна бы с самого начала.

– Надо отправить его в капсулу для регенерации. Раз уж оно органическое.

Разум пульсирует на запястьях, напоминая – скоро время для сна, циферблат загорается на коже, начиная обратный отсчет. У них чуть меньше часа. Уже темно настолько, что Разуму приходится включить фонари, и они идут назад к базе по узкой полоске света. Солнца почти не видно, странно – но Ремидос не хочется возвращаться.

Жан останавливает её у входа, сжимает руку и говорит:

– Это всё еще твой проект. Попробуй связаться с другими биологами – с Мэри, с Наташей, с Минако. Может, они знают о подобном. Спроси Амуна, может, он найдет похожее у древних.

Ремидос кивает.

Он не должен был об этом напоминать.

Вставать ничуть не легче следующим днем, чувство тревоги гложет экзоскелет изнутри, и им нужно, нужно решение. Нужно много веков назад. Они вновь завтракают вместе, и заслуга провала хотя бы в том, что он заставляет их бояться сильней. Они не знают, что делать, и на это Разум не дает ответа; он уже дал им прибор.

– Я хочу как следует осмотреть его, – говорит Дхавал за завтраком, и в его голосе много бравады, отвращения и искреннего интереса. – Думаю, всем следует это сделать, раз уж нам предстоит работать с этим прибором.

Им действительно это предстоит, другого нет, и осознание этого поглощает.

– Он хранится в капсуле для регенерации, – поддерживает Жан. – Я пойду с тобой.

Жан уже решил оставить этот прибор за рабочую версию, и не он – ни в коем случае не он – должен был предложить всем осмотреть его беспристрастно. Он умеет быть мягким, он умеет ждать. Ремидос знает – она должна была предложить это первой. Это её проект.

Она чувствует зуд и легкое сжатие в горле при воспоминании об этом создании.

– Я пойду, – она соглашается.

Вкус её напитка снова горький.

Никто не говорит больше, но после завтрака встают все. Разум высвечивает на полу стрелки, приглашая в комнату с прибором. Капсула для регенерации в медотсеке, путь кажется долгим, и даже Жан медлит у двери, прежде чем войти – Разум открывает дверь, Жан переступает порог спустя заметные несколько секунд. Он встает у стены, пропуская команду, и, на самом деле, он уже видел прибор вблизи.

Ремидос видела тоже.

Дхавал подходит к капсуле с прибором – она открыта, и манипулятор водит над ней механической рукой, то ли замеряя, то ли передавая импульсы. Кажется, будто он его развлекает. Разум не совершает бессмысленных действий, манипулятор останавливается и отъезжает в сторону, когда Дхавал подходит ближе. На лице его неприязнь, но куда меньше, чем стоило бы – из них всех он действительно обожает науку. Он водит пальцем по запястью – уменьшая чувствительность вида и запаха – и делает еще шаг, наклоняясь. Команда рефлекторно повторяет его действие, хотя только Жан приближается к Дхавалу. Жан смотрит на инженера, не на прибор, и спрашивает:

– Ну как, можно отправить это в космос?

– Оно органическое целиком, не представляю, как оно может выжить там хоть минуту, – отвечает Дхавал задумчиво, морщась, но Жан умеет побуждать. – Пока не представляю. Нужно подумать.

– Вот это правильно.

Дхавал рассматривает прибор со всех сторон, тщательно, и на его лице всё меньше гадливости и всё больше интереса. Создание включается – наверное, на нём установлены сенсоры; наверняка – и начинает шевелить отростками, издавая звуки. Оно не визжит больше, но звуки не похожи ни на людскую речь, ни на сигналы датчиков.

– Оно немного похоже на манипулятор, верно? Эти отростки как будто руки. Оно могло бы выглядеть как робот.

– Могло бы, но не выглядит, – обрезает Чи.

Он тоже идет к капсуле – стремительными смелыми шагами, и запинается лишь совсем рядом, чтобы снизить чувствительность сильней. Чи рассматривает прибор скрупулезно, обходя капсулу, и прикладывает пальцы к виску, включая увеличение и встроенные сканеры. Остальные тоже подходят ближе, включая режим исследования. Ремидос уже рассматривала прибор так.

– Органика, везде только органика, – вздыхает Касим, и даже в его голосе слышно разочарование.

Прибор реагирует на лучи сканеров – он снова начинает ворочаться, дергая отростками, и Разум включает успокоительную мелодию, то ли для людей, то ли для него. Манипулятор снова подъезжает к капсуле – диковинной наглостью двигая людей. Он включает капсулу, настраивает режим питания и берет выкидную трубку. Трубку он помещает в щель, откуда раздавался визг, и видно, как её заполняет белесая жидкость.

– Что происходит? – спрашивает Чи, не веря своим глазам.

Ему отвечает Амун – очевидное, невозможное, и голос его звонок для невероятного и полон неясным торжеством.

– Оно ест.

– Логично. Это органика. Это логично, – понимает Ремидос.

У самих людей есть неудобство органической части – им нужны вкусы, традицией, баловством рецепторов, то, что постыдно бесконтрольным. Омерзительно столь очевидным. Оно питается – очевидно, как нужна энергия другим приборам, как животные – биолог многое о них знает. Оно насыщается, чавкая.

Гонзало отворачивается, не выдерживая, и отходит от капсулы.

Через какое-то время манипулятор убирает трубку, и прибор выключается.

Как будто не питался, а, напротив, обесточился.

***