Хотелось спросить: «Почто не ко времени?» Но сдержался.

А Василий Васильевич продолжал: «Да вряд ли что получится — на Руси-матушке живем, не во Франции… — усмехнулся и грустно, и иронично одновременно. — В последнее время этот ученый монах сошелся с Федором Шакловитым. Тот ему документы из Стрелецкого и Разрядного приказов для «Созерцания» дает». — «А это что за Нагорная проповедь?» — пошутил зачем-то, возможно, подлаживаясь под тон самого Голицына. «Да труд, либо трактат по исследованию причин и последствий последних стрелецких бунтов. И восхваление премудрости Софьи Алексеевны при пресечении этого воровства. Мол, она одна сподобилась своими мудрыми действиями погасить этот пожар». — «Понятно», — качнул головой, чтобы поддержать разговор.

Что бы кто ни говорил, но Василий Голицын не только франт известный, но и муж умнейший. Несколько языков иностранных знал. Потому слушать его было приятно и поучительно.

«Вот и завязалась на сей почве дружба между ними, — вел рассказ далее Голицын. — К тому же, как поговаривают, они из одних мест будут. Откуда-то с южных порубежий Руси. Словом, земляки. Кстати, — словно спохватился он, — ты с Шакловитым знаком?» — «Как-то не приходилось». — «Познакомься. В гору пошел человек. Из думных дьяков прямо в начальники Стрелецкого приказа прыгнул. Ловок, шельмец. Софья Алексеевна в нем души не чает», — усмехнулся легко, весело, без тени ревности или зависти.

Да и как, на самом деле, блистательный потомок Гедеминов мог позавидовать безродному выскочке?.. Смешно, право слово! Ведь яркий свет солнца не завидует же блеклому свету луны. Так почему же человек — дневное светило — должен завидовать ночному?..

«…А Карион… — избавившись от улыбки и помолчав малость, продолжил далее, — Карион ныне больше к Нарышкиным тяготеет. Их хлеб-соль привечает. Впрочем, и оды, восхваляющие премудрость Софьи Алексеевны, тоже пишет. На два фронта, так сказать, бьет… Кстати, его можно найти в Заиконоспасском монастыре. Там вместе с Медведевым в школе грамматику детям разных чинов и званий преподает…» — «Спасибо, князь!» — «Не стоит благодарить. Ты спросил, я ответил. Лучше скажи, про какого мальца-удальца ты мне давеча речь вел?» — «Про Семку что ли?..» — «Про него самого». — «Да так, напросился стрелецкий сын в Москву, первопрестольную повидать. Он в Курске на побегушках был… что-то вроде посыльного. А что так?» — «Да то, — несколько замялся Голицын, — что царь Петр Алексеевич ныне в Преображенском из недорослей потешный полк собирает. Тешится отрок. И Бог с ним, пусть себе тешится… Вот бы и пристроил мальца туда, раз такой смелый да сообразительный. Пусть с молодым царем воинскую премудрость постигает». — «А пусть. Заодно и сам Петру Алексеевичу и матушке его Наталье Кирилловне почтение засвидетельствую». — «С этим еще успеется… — повеяло холодком от взгляда Голицына, которому явно не пришлись по вкусу последние слова о засвидетельствовании почтения. — Пока же поговорим о твоей дальнейшей службе. Софья Алексеевна мыслит направить тебя воеводой в Новгородский полк. Как на это смотришь?»

Быть воеводой Новгородского полка — это сразу же прыгнуть, согласно служебному старшинству бояр по Уложению покойного Федора Алексеевича, с двадцать третьей степени на двенадцатую. При всем том, что всего степеней тридцать четыре. Да это же мечта каждого боярина! Поэтому язык так и просился брякнуть: «Я согласен!». Но осилил соблазн и молвил спокойно: «Как будет угодно государям, Софье Алексеевне и Боярской Думе». — «Хорошо. Тогда жди окончательного решения».

Аудиенция была окончена. Отвесив поклон, как того требовал дворцовый этикет вежливости, Шеин удалился.

Несмотря на тонкий намек Голицына о нежелательности посещения царя Петра и его матушки, в Преображенское съездил, представил Петру Алексеевичу Семку, и тот его сразу же забрал, буркнув: «Мне такие молодцы нужны».

Приложился к ручке и Натальи Кирилловны. При этом пришлось долго выслушивать ее жалобы на Софью Алексеевну, что та их с Петрушей выжила из царского дворца, что бояре никакого почитания сыну-царю не оказывают, что сам сын Петруша только военными играми и бредит. «Целыми днями домой не загонишь, все бегает и бегает с деревенскими мужиками да из ружей палит. Одежонку порвет, сам чумазый, словно цыган. И все: «Некогда, маменька!» Все куда-то спешит, торопится, сердешный. А куда торопиться-то, куда спешить?..»

Вдовая царица Наталья Кирилловна шестью годами старше Софьи Алексеевны. На момент беседы ей на тридцать пятый годок повернуло. У нее на руках сын-царь и дочь-царевна Наталья одиннадцати с половиной лет. В отличие от падчерицы, она и по эту пору сохранила миловидность лика, хотя телом раздобрела не менее. Впрочем, вся миловидность ее лика тут же растворяется в темных красках траурных одежд. И плат, и платья на Наталье Кирилловне хоть и из дорогих тканей, но черные. А вдовий цвет, как и само вдовство, как известно, никого не красит, даже цариц.

Терем Натальи Кирилловны наполняют богомольные старушки, мамки, няньки и просто бабы-шутихи, которые при появлении Петра Алексеевича, кудахча как куры, разбегаются и прячутся по щелям и норам. А то, ненароком, коли зазеваешься да царю-отроку под ноги попадешься, можно и пинка получить.

Петру Алексеевичу скоро тринадцать лет будет. Он худощав, высок, порывист в движениях. Да и в речах тоже. Говорит быстро, словно боится, что до конца не выскажется, что что-то забудет. Потому речь его часто взахлеб, со сглатыванием слов, местами невнятна.

Очи у него большие, черные, бесконечно глубокие. Что у них на поверхности, так это нескрываемый и неиссякаемый интерес ко всему, но особенно к делам и вещам ратного толка. Волосы — тоже черные, как крыло ворона, вьются крупными локонами до самых плеч. Часто всклокочены, словно и не ведали с самого утра гребня. На руках — царапины, под ногтями — полоски грязи…

Такое впечатление, что это не царь, а деревенский отрок-смерд только что с поля возвратившийся. Правда, головку старается держать гордо, властно, видно бояре да мать тому учат. Впрочем, из-за своей постоянной порывистости временами об этом забывает. Зато часто ею дергает — сказывается испуг, пережитый во время стрелецкого бунта.

Грамоте, цифири и письму Петра Алексеевича обучает дьяк Никита Моисеевич Зотов. Его сам Симеон Полоцкий экзаменовал, прежде чем допустить до столь важного и серьезного дела. Наталья Кирилловна привечает Зотова за тихий нрав, трезвость и боголюбие. Никита Моисеевич хоть и обучает царя-отрока, но сам боится его как огня. А потому обучение идет не шатко и не валко.

«Научился читать да писать — и слава Богу! — рассуждала простодушно Наталья Кирилловна. — Остальное дьяки с подьячими исполнят. И сочинят, и напишут. А если будет надобно, перетолмачат с любого языка на русский или же наоборот… Иначе за что же они царское жалованье получают?.. К тому же немалое».

Кроме вдовой царицы Натальи Кирилловны и царя Петра Алексеевича повидал он в тот день и боярина Ивана Борисовича Троекурова. Не виделись с того времени, как было венчание царевичей на царство. Потому обнялись, троекратно расцеловались по старинному обычаю. Перебросились парой слов.

«Скукота невозможная, — зевнул тот. — Царица либо плачет, либо всех бранит. Царь Петр Алексеевич шалит. Наверное, сам видел?» — «Видел». — «Вот то-то».

Полдня тогда пробыл он, Шеин, в Преображенском, но узнал столько, сколько порой и за месяц не познаешь. Особенно о раскладе сил вокруг престола, кто с кем дружит и хлеб-соль водит, кто с кем пребывает в контрах, во вражде и тяжбе. Для себя сделал вывод: в дрязги вокруг престола никоим образом не вмешиваться. Держаться от всего этого подальше, «коли голова дорога». Голова была дорога, шею и плечи не тяготила.

Когда от великих государей за подписью Софьи Алексеевны поступило распоряжение отбыть в Новгородский полк, принял это с удовлетворением. Не мешкая, собрался в дорогу. Ибо долгие сборы — это долгие душевные муки, бабьи слезы и сопли. Сына Сергея оставил на кормилицу и прочих домочадцев. Предупредил: «За сына головой отвечаете». С тем и покинул родимый очаг.