Зная нравы челяди и ее привычки издеваться над новичками, предупредил недвусмысленно: «Кормилицу не трогать. Засеку! Мальца — тоже…»

И так взглянул, что у многих мороз по коже пошел. Пусть знают.

Утром, приодевшись понаряднее, приказал санки подавать, в Кремль ехать, правительнице и ее первому сановнику Василию Васильевичу докладываться. Семка тут как тут. В сапожках, в зипунишке. При кинжале и пистоле.

«Далеко собрался, молодец?» — «Тебя, батюшка-воевода, сопровождать». — «Похвально, но в Кремль кого ни попадя не пускают, тем более, с оружием. Да и один как-нибудь с этим делом справлюсь». — «Мне бы хоть одним глазком взглянуть… на Кремль, на государей, — сник, понурился малец. «Так государей вряд ли увидеть доведется: сказывают, Иван Алексеевич хворью мается, а Петр Алексеевич с мамкой Натальей Кирилловной ныне в Преображенском. Сельцо такое под Москвой. В Кремле только Софья Алексеевна да наипервейший думский боярин и князь Василий Васильевич Голицын. К ним-то и иду». — «А нельзя ли повидать Сильвестра Медведева либо Кариона Истомина? Курчане приветы им передавали», — явно слукавил Семка. «Увижу — скажу, заинтересуются — позовут или сами навестят. Препятствовать встрече не стану. Только в Кремле, стрелецкий сын Семка, они бывают не каждый день, а как только их туда призывают. Вообще их быстрее можно найти либо в Заиконоспасском монастыре, либо на Печатном дворе, — сказал по наитию. — Вот обживешься в Москве, возможно, сам и отыщешь земляков своих. А уж пожелают ли они с тобой знаться, то уж иная докука».

На том и порешили.

В Кремле к нему, бывшему курскому воеводе и боярину Алексею Семеновичу Шеину, отнеслись доброжелательно. Правительница Софья Алексеевна величественно допустила к целованию руки. Распростертыми объятиями да лучезарной улыбчивостью встретил и Василий Васильевич.

Софья Алексеевна, не ведая еще о кончине Авдотьи Никитичны, поинтересовалась семейными делали и дал ли Бог деточек. Пришлось сказать, что супруга умерла и похоронена в Курске, что сына Сергея пока пестует кормилица. А там, что Бог даст…

«Ну, ничего, — постаралась приободрить правительница, поигрывая многоцветьем перстней на коротких пухленьких пальцах, — мы тебе другую супругу сыщем. Не хуже первой. На Москве этого добра, как грязи в лужах, во множестве имеется. В царской казне денег меньше, чем девок-невест на Москве. Или ты уже сам какую приметил? — усмехнулась подначивающе. — Знаю я вас, сладострастцев, — шутейно погрозила перстом. — У мужиков всегда одно на уме: как бы девицу во блуд ввести, чести девичьей лишить».

Слыша такие слова, так и подмывало сказать: «По себе, Софья Алексеевна, судишь». Но разве скажешь такое? За подобное не то что опала лютая будет, но и живота запросто лишиться можно. Потому приходилось заверять правительницу, что не до девиц было за службой, что только на ее царственную мудрость — тонкий намек на имя — в делах семейных надежду имеет. Лесть? Да, лесть, но без нее-то, беда, совсем никуда… И хотя один мудрец как-то изрек, что «лесть подобна тонкому щиту, краской раскрашенному: нужды в нем никакой, лишь смотреть приятно», но уши всех, особенно женщин, для нее — широко распахнутые двери, тогда как правда — игольное ушко. По большому же счету, лесть — это мед и приправа во всяком общении между людьми.

Он, Шеин, царевну-правительницу не видел более двух лет. Почти с того времени, когда проходило венчание на царство Ивана и Петра. Она была всего лишь пятью годами старше него. Но уже тогда она, двадцатипятилетняя, крупнокостная, полнотелая, с не по-девичьи большой, как у совы, головой, высоким лбом, черными глазами и широкими скулами, выглядела не то, что старше, а много старше. Возможно, это впечатление усиливал ее невысокий рост и следы волчанки на лица.

Теперь же, когда ей исполнилось двадцать восемь, и она обрела власть и богатства, ее формы ничуть не уменьшились. Наоборот, она еще больше раздалась в плечах и в бедрах, а персями так отяжелела, что ей позавидовала бы любая деревенская баба-кормилица. Всего этого «дородства и богатства» не могли скрыть даже пышные наряды. Голова не стала крупнее, но и привлекательнее тоже нисколько не стала. Наоборот, государственные дела и заботы нашли свое отражение в чертах лица и на челе. Резче выделились скулы и немного длинноватый для женщины нос, складки пролегли по челу. Под глазами заметнее стали темные мешки — спутники бессонных ночных бдений или винопитий. Но все это компенсировалось живыми умными глазами и тонким умом, восторгавшим иностранцев. Она не чуралась иноземцев, наоборот, любила вести с ними беседы.

Конечно, Софья Алексеевна знала, что она далеко не красавица. В чем, в чем, а в уме и проницательности ей было не отказать. Не зря же ее учителем и наставником долгое время был пригретый и обласканный Алексеем Михайловичем Симеон Полоцкий. Да и сама она не удаляла от двора ни Сильвестра Медведева, ученого монаха, друга и последователя Симеона Полоцкого, знатока многих языков, переводчика, философа и сочинителя виршей, ни его земляка и родственника Кариона Истомина, прославившегося не только одами правительнице, но и греховной связью с крепостной крестьянкой, родившей ему детей. Возможно, поэтому, в палатах, где осуществлялся прием, и где все блестело золотом, зеркал было мало. Зачем лишний раз иметь напоминание о своей мужеподобной внешности…

Зато в палатах наипервейшего боярина Василия Васильевича Голицына золото не только сочеталось с хрусталем, но и многократно отражалось в бесконечном числе зеркал.

«Садись, боярин, и рассказывай о курском житье-бытье, — благосклонно предложил Василий Васильевич креслице с сиденьем из красного бархата напротив себя. — Подробно все рассказывай. Времени на то достаточно. Как ведут себя там московские стрельцы? Как сами курчане? Как обстоят дела с Белгородской засечной линией и городами-крепостями на ней? Ну, и конечно, о победе над ордой. Хочется все узнать, так сказать, из первых рук».

Пришлось рассказать и о прибытии в Курск, и о проведении разбора, и о размещении московских стрельцов да строительстве для них изб в слободе. «Открытого недовольства не высказывают, — подчеркнул особо. — Службу несут исправно». Потом рассказывал, как ходил с проверкой укрепленности и обустроенности Белгородской засечной линии. Василий Васильевич слушал внимательно, не перебивал, лишь тонкими длинными пальцами, унизанными перстнями, тихонечко барабанил по столешнице стола. И только когда зашла речь о сече с ногайцами, поинтересовался, насколько крепки и стойки те в бою.

«Из того, что довелось лично увидеть, — ответил честно, чувствуя, что вопрос был задан не просто из праздного любопытства, а с прикидкой на что-то большее, — стойкости как раз и не приметил. Фактор неожиданности для них стал, как гром среди ясного неба. Возникшая паника в единый миг перечеркнула всю стойкость. Но как поведут себя при иных обстоятельствах, судить не ручаюсь… А вообще, излюбленная их тактика скопом нападать при десятикратном перевесе. Откатываться, рассыпаясь, и снова, собравшись, нападать».

Суть этого вопроса стала более понятной в следующем году, когда Василий Васильевич по воле Софьи Алексеевны став во главе стотысячной русской армии, двинулся к Перекопу.

А пока… Пока были некоторые уточняющие вопросы по курскому воеводству и о дороге в Москву. Пришлось рассказать, как перед самой Москвой пришлось отбиваться от ватажки разбойников.

«Хорошо, что пару пистолей при себе держал да и с саблей не расставался, а то Бог знает, что бы было…» — «А стрельцы?» — Ну, конечно, и стрельцы подмогли. Правда, поначалу как-то растерялись от такой наглости, но тут же взяли себя в руки — и ринулись на разбойников. А еще стрелецкий сын Семка… Мальчонка-мальчонка, а из подаренного мной пистолета одного супостата подранил серьезно. Смелый. И сметливый. Ныне хочет на Москве своих земляков Сильвестра Медведева да Кариона Истомина отыскать. Кстати, нет ли их ныне при дворе?» — «Медведев, тот довольно часто тут бывает, — не то чтобы снизошел к ответу Голицын, но как бы даже и обрадовался возможности дать такой. — Все пытается Софью Алексеевну на устроение в Москве Академии, по образцу Франции и Англии, склонить. Оду за одой ей посвящает. Думает виршами ее пронять, — явно откровенничал, хотя и с долей иронии и скепсиса, Голицын. — Дело, по мне, хорошее, только как-то не ко времени… Да и патриарх Иоаким возражает. Что-то невзлюбил патриарх монашествующего виршетворца, целый полк «мудроборцев» против него сколотил. На каждом углу клеймят и порекают. Почти до опалы дело довел… Так что не ко времени…