Успокоилась. Стала рухлядишко свое в узелок вязать, постояльцев искать. И нашла. Купчику и церковному старосте Ивашке Истоме надо было какого-то родственника с семейством с собственных рук сбыть, чтобы «рты чужие не кормить».

«Смотри, не шельмуй, — предупредил строго. — Если что, то и из Москвы достану, дотянусь. Ты меня знаешь…» — «Ни-ни! — закрестился Ивашка. — Боже упаси!»

Не хотелось связываться с Ивашкой, знал, что шельмец еще тот, но время поджимало. Не стал отговаривать Параску. Согласился.

Забирая Параску, даже в мыслях ничего греховного не имел. Только о кормилице для сына думал. Да и Параска после потери ребеночка как-то поблекла. Десятая часть от прежней ее красы если осталась, и то, слава Богу! Оно и понятно: как бы ни был красив цветок, но сорви его — тут же завянет, всю привлекательность свою потеряет. То же и с человеком. Когда у него все хорошо — цветет, но случись беда — завял, угас.

А вот Семку, сына стрелецкого сотника Фрола Акимова, брать с собой не собирался. Это в Курске он был хорош в посыльных. Но в Москве, где он никого не знает, какой из него посыльный… В лучшем случае еще один нахлебник был бы, а в худшем — мог запросто пропасть, сгинуть в огромном городе. Там только церквей — сорок сороков. Да в два раза больше кабаков. А уж лихого люда — так и не счесть… И вообще Москва, как известно, к чужой беде — глуха, к чужому горю — слепа, слезам не верит. Но за Семку стал просить сам Фрол: «Уважь да уважь, благодетель… Век за тебя будем Бога молить».

Надо думать, стоял у Фрола перед глазами пример его земляков, Сильвестра Медведева да Кариона Истомина, выбившихся, по мнению курчан, в знатные люди при царском дворе. Вот и полагал стрелец, что и сыну его повезет.

С той же докукой челобитничал и дьячок Пахомий, возможно, подговоренный на то Фролом.

Пришлось уважить курчан. Приживется Семка в Москве — хорошо, а не приживется — можно и домой с оказией отправить, если не забалует… Ох, много, много в первопрестольной соблазнов… А забалует — знать, судьба его такая…

В Москву, сопровождаемые десятком курских конных стрельцов во главе с самим сотником Фролом Акимовым (стрелецкий голова Строев больше давал, но пришлось отказаться), двинулись в декабре. Зимний путь уже устоялся, был хорошо наезжен. Потому возок с кибиткой, где находился он с сыном и кормилицей Параской, и два возка со скарбом шли ходко. В кибитке было если не тепло, то уж точно безветренно и не зябко. А сын и Параска к тому же были укутаны еще десятком шуб да тулупов. В кибитке нашлось бы место и для Семки, но отрок пожелал быть при возке со скарбом.

«Ямщику со мной веселее будет», — пояснил с присущей ему сметкой.

Семка в сапогах — отцовом подарке после победного боя на засечной линии. Семка ими очень гордится: не у многих его сверстников справные сапоги имеются. Они несколько великоваты ему, зато на ноги кроме суконных, вязаных матерью чулок, намотаны еще и онучи. И ногам в них тепло. Еще на Семке посконные рубаха и штаны. Вихры прикрывает старый отцовский треух. Поверх дерюжки — крепкий зипун, еще один подарок родителей. А чтобы он в санях не замерз, ему даден также на время и тулуп.

К слову сказать, не одни сапоги составляют Семкину гордость. Есть у него и другой повод для гордости — настоящий татарский кинжал в ножнах — опять отцов подарок, и пистоль — это уж воеводский дар.

«Раз решил ехать в санях, то будь добр, охраняй! — вручая пистолет, сказал он тогда. — Надеюсь, стрелять умеешь?» — «Умею, — заверил отрок, как галчонок поблескивая радостными глазами, — тятька обучил».

Дни выдались тихие, слабоморозные. Тройки бегут весело, размашисто. Лошадки — и коренник, и пристяжные, время от времени довольно пофыркивают, пуская облака пара. Нанятые в Курске на весь путь до Москвы ямщики в просторных овчинных тулупах, перехваченных красными кушаками. В теплых шапках-малахаях, но без рукавиц. Меховые рукавицы на тесемках к рукавам тулупов приторочены. При нужде всегда можно надеть…

Ямщики, следя вполглаза за дорогой, привычно покрикивают на своих каурых да гнедых, но кнут в ход не пускают. В том нет надобности. Только легонько шевелят вожжами, давая понять лошадкам, что сонных тут нет, что все под контролем.

Полозья по накатанному насту скользят легко, накатисто. Снег под ними звучно поскрипывает, под копытами же — похрустывает, погукивает.

Деревца вдоль дороги в легком инее. И мелькают, мелькают, мелькают, убегая за возки…

Хоть и ночевали на каждом постоялом дворе — лошадкам требовался отдых, а возницам, служивым и самому боярину с дитем и кормилицей — горячая пища, но продвигались к Москве споро, без каких-либо заминок да задержек. И только перед самой Москвой, под вечер, когда до городской заставы оставалось с час-другой пути, наскочили на возки разбойнички — позарились на добро боярское. Только не знали лихие ребята, что в кибитке не купец-размазня едет, а воевода бывалый. Двух налетевших на кибитку душегубов он, Шеин, из пистолей сразил. Третьего принял на саблю. Не растерялись и стрельцы: кто из пищали пальнул, кто за бердыш да саблю взялся. А тут и Семка, вздремнувший под тулупом, на шум очнулся. Другой бы, увидев татей, с перепугу возопил, а этот отрок за пистоль — и в ближайшего к себе пальнул. Завалить не завалил, но подранил крепко. Тот закричал матерно — и ну прочь от возка к лесочку. Туда же потянулись и другие разбойники, не солоно хлебавши. Идя по чужую голову, не стоит забывать, что можно и свою потерять.

Словом, отбились от разбойничков без урона для себя.

Позже Семка отцу сказывал, что подраненный им тать сильно на Никишку-стрельца обликом смахивал.

«Мабудь, дядька Никишка… — повторил несколько раз, но неуверенно. — Так похож, так похож… И голосом, кажись, тоже». — «Не, Семка, ты, видать, со сна шибко обознался, — отверг сыновние предположения Фрол. — Откель ему, Никишке-то, тут взяться?.. Сгинул, надо думать, давно в плену у разбойных татар».

Он, воевода, разбойника, подраненного Семкой, не разглядел: и далековато было, и не до него — со «своими» едва справился. Потому, как и Фрол, решил, что помнилось, пригрезилось мальцу видение с Никишкой. «Откуда сгинувшему за сотни верст отсель вдруг под Москвой оказаться? Точно, ошибся отрок».

Стычка с разбойниками хоть и была короткой, но задержала. Решили судьбу больше не испытывать и стать на постой в ближайшем постоялом дворе.

«Балуют тут у вас… — не открываясь, выговорил он владельцу постоялого двора, дебелому молодцу разбойного вида с черными плутоватыми глазами. — Словно это не Москва, а Тмутаракань какая-то. Не ваши ли людишки часом?..» — «Балуют, — не моргнув глазом, рек тот, — только не наши». — «А кто же?» — «Слух идет — дети боярские грешат… с челядью да дворней своей». — «Да неужто?» — «Вот тебе и «неужто», — сверкнул черным глазом владелец пристанища. — Но слухи — они и есть слухи… За руку никого не поймали». — «Чудно! А власти? Власти-то что?» — «А что власти… Власти стражей нагонят, приставов пришлют. На седмицу-другую грабеж поутихнет. Стражи уберутся восвояси — разбойники снова шалить начинают. Да и стражников на каждом углу не поставишь…»

…Москва встретила шумом, многоголосым колокольным звоном-перезвоном, людским гамом и суетой. Все куда-то спешили, бежали, на конях летели. И никому, казалось, ни до кого прочего никакого дела не было.

«Не Москва, а Содом, — высунувшись раз из кибитки, долго потом крестилась Параска. — И как тут только люди живут?» — «Да живут, как видишь. Некоторые совсем неплохо».

И только, когда добрались, наконец, до его, боярского, родного подворья, она немного успокоилась. А вот Семка щенком не скулил. Широко распахнув глаза, он всматривался в московскую круговерть, стараясь все уяснить и запомнить.

Дворня и челядь уже знали о кончине боярыни. Смотрели сочувственно. Плохие вести, как давно известно, не черепахой ползут — птицей быстрокрылой летят. К появлению Параски и Семки отнеслись настороженно.