– Командир части?

Тот кивнул. Поднимая пыль, я направился строевым шагом к идущему офицеру. Начал строго по уставу:

– Товарищ майор! Лейтенант Фадеев. Представляюсь…

– Расслабься, лейтенант.

Командир батальона воткнул в меня насмешливый взгляд и почти минуту молчал. Я смотрел на него. И снова мне стало неловко. В первую очередь за свой внешний вид: после недельного пребывания в Ташкенте, после всех пересылок и перелётов выглядел я, мягко сказать, помято.

– Ну что, лейтенант, водку пьёшь?

Вопрос сбил меня с толку.

– В смысле?

– В прямом! Водку, спрашиваю, пьёшь?

– Так точно. Бывает…

Майор поморщился и повернулся к Сосновичу:

– Ну вот, старшина, опять прислали пьянь. Ладно. Иди, устраивай своего нового комиссара. Что там у тебя опять хрень какая-то по бане? Зампотыл жаловался…

– Какая хрень, товарищ майор?

Старшина говорил с командиром ровно и спокойно. Мне это понравилось.

– Он сначала приказал разбивать снарядные ящики, а потом сам же, блин, разорался – на фига разбили? А зашивать тогда чем?

Комбат только махнул рукой и уже на ходу добавил:

– Ладно, разбирайтесь сами. Но к Новому году чтоб баня блестела!

Соснович снова заговорил со мной. Заговорил так, как будто мы с ним были знакомы не десять минут, а десять месяцев:

– Баня у нас тут малёха подгорела. Вот делаю ремонт. Всё ж сам достаю, да ёще и получаю от придурка этого – зампотыла. Ладно, Юрка, пойдём. Пока в каптёрке вещи бросишь. Потом к Омеле зайдём. Он сегодня болеет с похмелюги.

– Слушай, Олег, а что это у тебя за акцент такой?

Я почему-то моментально забыл про свои «страдания» по поводу уставных отношений и принял дружескую манеру общения.

– Какой акцент? Я и не замечаю. Может, белорусский? Я ж из сябров. Из-под Минска.

– Ага. Наверное.

Мы направились в сторону модулей. Всего их было шесть штук. Всё те же типовые щитовые бараки. Из некоторых окон торчали наружу какие-то ящики.

– Олег, это что?

– Где? – он посмотрел по направлению моей руки. – Как что? Кондиционеры. Ты что, раньше кондиционеров не видел?

«Странно, – подумал я про себя, – может, просто никогда не обращал внимания».

– Видел, наверное, но…

– Кондёр – это жизнь! Летом без него сдохнешь. Сейчас уже прохладнее, терпимо стало. А летом – просто пиндец! Хотя и сейчас не подарок. Вот, через часика два задует «афганец» – наешься песку.

Старшина вёл меня через плац, успевая рассказывать и показывать мне, где что располагается. Тут же, не переключаясь, он отвечал кому-то, проходящему мимо, и сам кому-то кричал и кого-то спрашивал:

– Здесь у нас штаб батальона. Саныч, привет! Где Куничкин? А хрен его знает. Если в роте – щас пришлю.

Тут же мне:

– Куничкин сегодня – дежурная машина. Вот – офицерская общага, там, дальше, нужник. Слева – женский отсек, справа – мужской. Вон, смотри, столовая…

И опять кому-то:

– Серый! У нас заменщик к Омеле приехал! Он, наверное, и не знает ещё. Зайди, скажи, пусть готовится выставляться…

Мне:

– Наши только завтра из рейса придут. Как там Союз?..

Не дождавшись моего ответа, стукнул по плечу вышедшего на крыльцо прапорщика:

– Петрович! Заходи после обеда! У нас новый замполит! Ты сапоги на бойцов получил? Юрка, познакомься – старшина второй роты. Петрович. Фирсов.

Пока мы ручкались со старшим прапорщиком, который по возрасту был гораздо старше и меня, и Сосновича, где-то позади нашего модуля раздался истошный крик. Крик нарастал и приближался. Два старшины понимающе заулыбались. Теперь и я услышал, что в этом безумном вопле было всего одно слово:

– За-а-аме-е-ена!

Потом добавился ликующий мат и на дорожке появился бегущий в нашу сторону большой человек. Не трудно было догадаться, кто это был.

– Олег!!! Олег!!! Домой, бляха, домой-й-й-й!!!

Омельченко оказался здоровым, небритым и, по-моему, уже принявшим на грудь мужиком. В спортивных штанах и майке. Он сгрёб меня в охапку и занёс в расположение роты. Бережно поставил на пол, снова прижался ко мне небритой щекой. Потискал, похлопал:

– Ну, привет, брат! Здравствуй, мой родной!

В его голосе было столько счастья, что я безоговорочно признал его своим братом. Тем более что вблизи Омеля оказался почти моим ровесником. Ну, может, чуть постарше. Вот только щетина и лохматая голова не давали точно определить его возраст.

– Слава. Слава Омельченко. Но все зовут просто – Омеля.

– Юра. Фадеев.

Мы обменялись крепким рукопожатием.

– Вот, блин, подарок, а? Я ж замену-то жду только в декабре. Ну, не верится просто, а, мужики! Домой, ё-моё! Как так получилось-то?

Я пожал плечами и вкратце рассказал всем свою историю в штабе дивизии. При слове «дисбат» Соснович и Фирсов переглянулись, Омеля же округлил глаза:

– Ни хрена себе! А при чём тут Северо-Кавказский? Я прибыл из Киевского. Туда же и записался. У меня семья в Полтаве. Вот мудаки! Хрен они угадали! Здесь всё поломали, так ещё и посылают куда-то в жопу…

Старшина успокаивающе боднул его в плечо:

– Омеля! Да успокойся ты! Не гоношись раньше времени. Самое главное – домой. А там разберёшься. Ты давай брагульник ставь быстрее. Отходную гулять будем.

У Славы Омельченко настроение менялось ежесекундно. Казалось, что минуту назад он был готов растерзать каких-то неизвестных мне «мудаков». Но уже в следующее мгновение, вновь услышав слово «домой», опять заорал на всю казарму:

– Дневальный! Рахматуллин! Ты слышал?! Всё! Пи… ец! Домой!

– Тэк тчно, тыварыш старший лейтенант! Слышил, – отозвался солдат, стоящий у тумбочки. И на таком плохом русском языке, что я невольно сделал несколько шагов в его сторону. Так и есть! Широкое смуглое лицо. Раскосые глаза. Не иначе туркмен или узбек.

– Есть брага! Есть! Всё будет! Как положено!

Омеля от переизбытка эмоций ещё раз ткнул меня в плечо, развернулся в сторону спального расположения солдат:

– Эй! Кто живой?

Соснович тронул меня за руку: – Юрка! Пойдём ко мне! Мы зашли в святая святых всех армейских старшин – в комнату хранения ротного имущества, а проще говоря – в каптёрку. У хорошего хозяина там всегда царил безупречный порядок. Только один старшина знал все секреты своего амбара: где что лежит и сколько богатства в его закромах. Ну, может, ещё его доверенное и проверенное лицо – «каптёрщик». В моей роте охраны, что в дисциплинарном батальоне, у старшины в каптёрке порядок был идеально холодным, я бы ещё сказал – «витринно-музейным». У Сосновича порядок был не менее безупречным, но по-домашнему уютным. Скорее всего, теплота в этом казенном помещении исходила от кровати с огромной деревенской подушкой и фотографий, развешанных над ней.

– Олег! А ты что, живёшь прямо здесь?

– Конечно! Сначала пожил немного в общаге, но потом перебрался сюда. Во всех отношениях удобно.

Я пожал плечами, не понимая сути этих удобств. Что хорошего жить среди солдатского обмундирования, противогазов и прочего барахла? Соснович правильно истолковал моё недоумение:

– Вот поживёшь в общаге – узнаешь. Там же вечный проходной двор! То пьянки, то гулянки! Я, конечно, тоже выпить не дурак, – Олег тронул пушистые, рыжие усы, словно вытирая капельки невидимого хмельного зелья, – но время и меру знаю. А здесь никто меня не трогает. Да и оболтусы эти под рукой, – он махнул рукой в сторону солдатского расположения.

– Слушай, а почему ты в п/ш ходишь, а все остальные в солдатском?

– Ну, так я же в рейсы редко хожу. Всё больше здесь, на хозяйстве. Что ж распускаться-то? А в рейс, конечно, удобнее в хэбчике.

Олег нравился мне всё больше и больше. Его спокойствие, рассудительность, ироничность, даже мягкий белорусский акцент импонировали мне до глубины души.

– А ты сколько уже в Афгане?

– Да год почти. Одиннадцать месяцев.

Старшина глянул на мои чемоданы, которые явно не вписывались в привычную для него обстановку помещения. Поймав его взгляд, и я посмотрел на них недобро: