…Неожиданный всплеск перебил его воспоминания. Парень стал вглядываться в туман: вдалеке ему показались очертания лодки, удалявшейся в море. В этот момент он ощутил лёгкое движение воздуха. Туман начинал слегка расходиться, и сквозь пелену Костя увидел призрачный силуэт. «Корабль! Какой-то большой и старинный», – подумал он и стал вглядываться пристальнее.

В дымке над морем, словно сквозь матовое стекло, силуэт проступал всё отчётливее: нарядный, белый, стремящийся ввысь мачтами с небольшими надутыми парусами. Торжественный, величественный, строгий… Одна из мачт, самая высокая, была вверху чуть согнута. Ошеломлённый, Костя не мог отвести взгляд от открывавшегося ему чуда. «Нет, кажется, это не корабль… – осенило парня. – Что же это такое?»

Паруса и мачты на его глазах превращались в изящные луковицы и высокую колокольню с погнутым шпилем. По очертаниям куполов Лазарев догадался, что это был старинный собор. «Собор… Откуда он здесь в море?» – не сразу сообразил парень.

Костя заворожённо смотрел на него, боясь пошевелиться. Это продолжалось несколько мгновений, пока видение постепенно не растаяло в молочной дымке.

«Какой удивительно красивый собор! Мне обязательно надо его найти: это какой-то знак. Ведь не просто так он мне явился! Может быть, этот собор – на Пинеге? Может, не зря меня туда так потянуло?» – подумал Костя и, не дожидаясь рассвета, затушил костёр и стал выбираться из города.

По пути ему встретился бар, и парень решил зайти в него. Фразой «у нас ещё рано собирать бутылки!» его «поприветствовал» нарядный вышибала.

– А я вовсе не за бутылками пришёл, – ответил Костя.

– Тогда садись пиво пить…

Выпив горячего чая, а потом кружку пива, Костя отправился дальше: он решил «попадать»[13] автостопом в сторону неведомой, манившей его Пинеги.

Дорога, узкая, петлявшая между горами, красивая и опасная, казалось, несла его в сказку. Ощущение сказки было и в самой Пинеге, куда он добрался лишь к вечеру на попутных лесовозах: чистая голубая речка, спокойно бежавшая под высокими елями, заросли можжевельника, называемого местными «верест», белый песок – «седун», обилие карстовых озёр, отличающихся способностью то уходить под землю, то появляться снова; старинные деревянные дома на улицах посёлка и его приветливые жители, говорившие немного нараспев, – всё здесь дышало каким-то непривычным спокойствием. Косте сказали, что пещерами «заведует» некий Пал Палыч и без его ведома лучше в них не соваться.

Крепкий мужчина лет тридцати восьми, атлетического сложения, в косынке, завязанной на голове «по-пиратски», вышел ему навстречу. На вопрос студента: «А где здесь живёт Пал Палыч?» он протянул загорелую, с татуировкой на предплечье, руку со словами: «А я – он и есть» и сразу повёл парня в дом. Усадил за тяжёлый дубовый стол с резными ножками.

– Маша, хлеб принеси! – велел он жене.

Отрезал здоровый ломоть хлеба и налил кваса в глиняную пол-литровую кружку, придвинул угощение гостю:

– Бери. Что, пещеры решил посмотреть? Я под холодильник их использую! Всё там храню: оленину, сало… А Маша вон вчера на скалах весь день загорала, а потом в пещеру полезла – простудилась.

– На скалах? Здесь и скалы есть?! – удивился Костя.

– Здесь всё есть, – твёрдо сказал Пал Палыч, глядя ему в глаза. – Я как егерем устроился в заповедник, всё тут исползал, и скажу тебе прямо: край богат и непознаваем!

– Он в любую пещеру без огня может отважиться пойти, – вступила в разговор Маша, его худенькая черноволосая жена, выглядевшая намного моложе Павла. – Сам даже одну открыл, а в тот день у его друга сын родился, – и назвали пещеру: «Колыбелька». Он ведь уходит, по десять дней в пещерах живёт один! Только боязно мне бывает: цыганка ему предсказала однажды: он погибнет, спасая другого человека. По весне рыбаки у нас под лёд провалились, а он был невдалеке, увидел. Бросился спасать, всё нырял за ними. Троих вытащил, а один утоп: не успел…

– Ладно, не трещи, – сказал он незлобно Маше. – Я лишь смотрю, чтобы не сорили, не пакостили Природе. Во всяком случае, пока я здесь, этого не будет. Да так – нервишки успокаиваю, люблю понаблюдать… Иной раз столько всего она сама тебе сообщить готова: надо только заткнуться и послушать, посмотреть по сторонам. А вы всё куда-то торопитесь, бежите, не замечая важного…

В Голубино, километрах в восемнадцати от Пинеги, неподалёку от пещер, в выкрашенном голубой краской, отведённом для егеря доме жил с женою Пал Палыч; там не было даже электричества. А воду он брал прямо из реки.

– Здесь чисто. Никаких заводов, комбинатов, промышленности нет, – рассказывал он Косте. – Здесь заповедник, а летом и детский природный лагерь организовали. Но что не каждого человека надо пускать в пещеру – моё убежденье глубокое.

– Это уж точно. Он не каждого поведёт, – вставила Маша.

– Как-то приехали тут одни с наглыми рожами, кавказцы. «Кто здесь Ярунов?» – говорят. Я вышел. «Я, – говорю, – Ярунов Павел. Что надо?» – «Давай, – говорят, – веди нас в пещеры – показывай». Не понравились они как-то сразу мне своей наглостью. Сказал им: «Я в пещеру вас не поведу». А они мне на это: «Веди давай – мы денег дадим», – заявляют. «Сказал – не поведу, значит не поведу. Без толку уговаривать. Уезжайте отсюда». Они в ответ на меня с кулаками полезли: оскорбились, типа. Пришлось тогда им вломить – так, что мало не показалось! Еле ноги унесли! Не люблю наглых людей, кто о себе мнит слишком много!

Он напоминал Косте дядю Ивана: такой же прямой взгляд, короткая стрижка, чуть выдающийся мысик волос на линии лба, та же быстрая и нервная манера общаться.

– Мне здесь хорошо. Грибы-ягоды, в реке – рыбы немерено. Третий раз как с войны пришёл, вернулся в родное Вáлдокурье – семь километров отсюда, а здесь работу предложили – так и остался. Я – лесной житель и ничего мне другого не надо: ни Архангельска, ни Москвы, – заключил он.

Костин взгляд упал на висевший у русской печи портрет девочки-подростка с очаровательной наивной улыбкой.

– Портрет дочери моей Настасьи, от первой жены. Художник один приезжал тут, жил у меня. Я ему говорю как-то: «Ты художник? Так покажи своё мастерство». А она тут же сидела у меня, дочь-то. Он при мне из печи достаёт головешку и прямо углём одной линией за десять минут портрет набросал вот этот… А в пещеру сходим. Я вижу, ты парень – правильный. Покажу тебе «Китеж». И никаких денег не предлагай, не возьму, – сказал Пал Палыч и посмотрел ему пристально в глаза своими светло-голубыми прищуренными глазами: его взгляд был открытым, но тяжёлым.

«Очень трудный человек», – говорила о нём Маша.

Пал Палыч прошёл не одну войну. Служил в спецназе, был воином-миротворцем и носил голубой берет. На последней войне, в Карабахе, его контузило, после чего, как сказала Маша, «он сделался безбашенным». По её словам, ему нельзя было пить: когда выпивал, то становился несдержанным и агрессивным. Он пытался кодироваться, но, как и дядя Иван, всё равно срывался.

Вечером, как и обещал, Пал Палыч повёл Костю в пещеру «Китеж», названную в честь древнего города. В логу у подножия скалистой карстовой возвышенности темнел едва заметный лаз – вход в пещеру. Вблизи веяло прохладой, и не было комаров.

– Не каждый сюда полезет, и пещера пускает не всякого: она тоже испытывает человека, – сказал Пал Палыч, зажёг фонарик и отправился первым.

Костя полез за ним, перед собой он видел только ботинки Пал Палыча. Лаз был настолько узок, что, казалось, пещера обнимала его спереди и сзади и прижимала к каменистому полу, состоящему из известняковых пород и глины. В одном месте Лазареву пришлось выдохнуть воздух, чтобы пролезть дальше.

Пал Палыч обернулся:

– Сейчас легче пойдёт. Это – «шкурник»[14].

– Шкурник? – переспросил его Костя.

– Или «шкуродёр» – мы так называем эти ходы, они ещё ýже намного бывают: иногда, чтобы пролезть в них, приходится раздеваться, а потом царапины остаются на спине и груди. А ещё в них можно застрять, и тебя придётся вытягивать.