Костя пытался разыскать эту женщину только для того, чтобы посидеть с ней однажды за столиком в каком-нибудь кафе, чтобы её увидеть, извиниться за своих домочадцев и спросить, как сложилась её жизнь. Сколько раз он представлял себе их встречу…
Дефолт, путч, телепередачи о ГКЧП, которых ждали с нетерпением и содроганием взрослые, цыкая друг на друга: «Тише вы!», чтение Анатолия Рыбакова вслух, а затем книги Ельцина, – всё это происходило там же, на старой бабушкиной даче. Но ничто из этих событий так глубоко и больно не запало в его память и не оставило такой след в душе, как эта женщина по имени Люда…
Спустя годы Костя написал большое стихотворение:
Л.
Эту боль не изведает каждый,
Не выпадет оная дважды —
Иллюзии горький крах,
Как не выдадут дважды прах.
Эти песни – о всём вчерашнем,
И в отчаянии, и в слезах…
Сумрачные поезда,
Каждодневные лица,
Вот и река Москва
Ни к чему уже не стремится.
Боже мой! Где же те сады,
Где не знал до поры беды?
Я прощаюсь с тобой, как с мёртвой,
Никогда! Это слышишь ты,
Выпив водки с закуской чёрствой.
Где ж теория о прямых?
«Пятый угол» мне выдал жребий.
Никогда не услышишь ты,
Как в тебя я безумно верил.
Как на скачках и как в лесу:
Все по кругу, по кругу, по кругу.
Как в погоне и как в бреду
Я зову тебя: Люда! Люда!
Оттого, что ты где-то есть,
оттого подживает рана.
Так убрать же с зеркал завес:
Хоронить тебя, видно, рано!
Может, в Южнокавказской стране,
Может быть, близко от Арктики.
Ты живёшь – это главное мне,
Просто в другой галактике…
И гадать только можно, где?
Упираясь в тупик как в карту,
На неясном тебе языке
Предаваясь счастливому фарту.
Ты идёшь иногда в магазин,
И скучаешь, наверное, так же,
Как этот твой грузин
И ещё, может, кто-то важный,
Кто был в жизни твоей вчерашней…
А послать всё на славные буквы
И запить неподкупным вином…
Я прощаюсь с живою как мёртвой,
Над разверзнутым гробом с венком.
Нет уж, лучше пусть будет живая.
Пусть её никогда не найду,
Пусть её никогда не узнаю,
Только пусть будет живая!..
Учительница рисования
Новую учительницу рисования звали Ольга Герасимовна. Она была лет сорока с небольшим, высокого роста, заметная фигурой, выделявшейся своими формами, круглолицая, черноглазая, с длинными смоляными волосами, которые либо забирала в пучок, либо собирала в хвост. Одевалась она довольно ярко, но со вкусом, обычно предпочитая вязаные свитера и широкие клетчатые юбки; умеренно красилась и носила бусы.
От детей трудно что-то утаить, и в Костином классе все скоро узнали, что от новой учительницы недавно ушёл муж и она с дочкой-старшеклассницей, прыщавой и вредной, переехала из другого района Москвы и устроилась в их школу на место недавно уволившегося учителя.
На первом же уроке Коновалова начала командовать громким зычным голосом, будто преподавала не рисование, а военную подготовку: «Так, все сели по местам! Руки на парты! Закрыли рты! Что за разговоры! Мальчики на третьей парте, я вас сейчас рассажу! Так, тема нашего урока – зимний пейзаж. Я сказала: мальчики! Приступаем к работе… А кто разрешил ходить по классу?»
– Антон Вячеславович, прежний учитель, всегда разрешал, – сказал Костя. – Я за водой.
– Сейчас нет Антона Вячеславовича. Сейчас вы должны слушаться меня, – на слове «меня» она сделала акцент. – Зачем тебе вода, если ты ещё не нарисовал карандашом?
– Вода мне необходима. Я так рисую, по-своему, – ответил Костя и взглянул на учительницу в упор.
Их взгляды встретились. Коновалова хотела возразить, но, секунду подумав, уступила с нескрываемой иронией:
– Ну, хорошо, посмотрим, что у тебя получится.
В конце урока учительница с удивлением рассматривала его рисунок.
– Живописно, – сказала она и в нижнем углу альбомного листа поставила размашистую «пятёрку». – Ты где-то учился?
Школьник помотал головой:
– Нигде. Я сам.
* * *
На следующем уроке Ольга Герасимовна уже ничего не говорила Косте: он мог ходить по классу, точить карандаши, наливать воду и чувствовал себя свободно, но к другим ученикам это не относилось.
– Ходить без разрешения можно только Косте: он хорошо рисует, лучше вас всех. А ты, Петров, куда направился?
– Я только дать Васе ластик… – смущённо оправдывался полный веснушчатый мальчик, остановившись в растерянности возле своей парты.
– Ластик надо носить свой. Сядь на место и продолжай работу.
– Только дам ему ластик…
– А ты спросил разрешения?
– Ольга Герасимовна, разрешите, пожалуйста, одолжить Васе резинку? – запинаясь, проговорил школьник.
– Какую ещё резинку?
На задних партах послышались смешки.
– Он имел в виду жевательную! А вы что подумали? – крикнул Костя.
Класс грохнул.
Учительница многозначительно молчала, демонстративно пытаясь одним своим взглядом удержать дисциплину, и вдруг изменилась в лице:
– Лазарев! Я сказала: Лазарев! Что за самовольничанье?! – закричала она на Костю, увидев, что он встал, подошёл к парте одноклассника и положил на её край свой ластик. – Немедленно забери назад то, что ты положил, и марш на место!
– Ольга Герасимовна, время идёт: скоро урок закончится! Как он будет рисовать без ластика? Не всё ли вам равно, где он его взял? – хрипловатым ломающимся голосом выдал Костя.
– Ах так, Лазарев, ты мне дерзишь? – Коновалова выдержала паузу, глядя на него из-под густых бровей своими большими чёрными глазами. На её лице обозначились морщины, а тёмный мысик волос, выделявшийся посередине лба, стал ещё более заметным.
– Хватит командовать, Ольга Герасимовна! Что вы на нас свою власть испытываете?
– Что? Что ты сказал?! – опешила учительница.
Класс замер.
– То, что вам не хватает коммуникабельности!
– Что-о?
– Кабельности! Кабельного телика! – закричали школьники и дружно загоготали. Лицо учительницы сделалось пунцовым.
– Покинь класс, Лазарев! – приказала она.
Костя молчал, не двигаясь с места.
– Если вы не уйдёте, Лазарев, то уйду я, – сказала учительница.
– Ну и пусть уходит, – раздалось с задней парты.
– Это кто сказал? – Коновалова обводила взглядом учеников.
– Это неважно… – сказал Костя и вышел из класса.
Урок был сорван.
* * *
Нетривиальность Коноваловой Костя уловил на первом же её занятии. Во-первых, она говорила в классе отрывисто и нервно, как будто пытаясь скрыть внутреннюю неуверенность и скорее упорядочить себя, нежели учеников; во-вторых, Ольга Герасимовна, обращалась со школьниками, как со взрослыми, в отличие от других учителей, и таким образом выстраивала свою линию поведения, внешне схожую, по сути же – прямо противоположную всем основным правилам педагогической этики. Она пыталась манипулировать подростками с помощью интонаций, жестов, взглядов, периодически обращаясь то на «ты», то на «вы» к тому или иному ученику, заставляя их домысливать то, что другие учителя им давали понять более простыми способами.
