Андерсон никак не мог знать о Хемингуэе к моменту их знакомства, зато Хемингуэй знал об Андерсоне все. Как и остальные, Хемингуэй ценил рассказы Андерсона, однако находил его романы «удивительно слабыми» – первая оценка, которая уже через несколько лет приобретет огромное (а с точки зрения самого Андерсона – почти зловещее) значение[61].
Когда впервые Андерсон появился в квартире – вероятно, в плачевном виде, поскольку обычно напоминал неряшливого рассеянного профессора с тщательно подобранным гардеробом скверно сидевших пиджаков, – Хемингуэй отнесся к нему вежливо и внимательно[62]. Эта манера поведения стала для него обычной при встречах с потенциальными наставниками, имеющими связи во влиятельных кругах. Позднее Хемингуэй утверждал, будто в то время они с Андерсоном «ни разу не говорили о писательстве», но даже если это правда, ему удалось произвести глубокое впечатление на маститого автора[63]. Как и Хэдли, Андерсон быстро осознал, что Хемингуэя ждет большое будущее.
«Спасибо, что познакомили меня с этим молодым человеком, – сказал Андерсон Смиту и его жене после первой встречи с Хемингуэем. – По-моему, он далеко пойдет»[64].
Это был мастерский ход умеющего невзначай сводить людей И. К. Смита, который «уже тогда знал, что Хем гений», как вспоминал его брат Билл. Считал ли Хемингуэя гением в то время сам Билл? «Нет, конечно, – позднее признавался он. – Приятели гениями не бывают»[65]. Однако И. К. Смит был доволен возникшими отношениями и сразу заметил, как эта встреча повлияла на Хемингуэя.
«Именно в тот момент Эрнест начал воспринимать свой талант всерьез, как заманчивую возможность, – рассказывал он. – Думаю, это была его первая встреча с большим писателем, и благодаря ей у него появился шанс оценить себя»[66].
Оценивая себя в сравнении с Андерсоном, Хемингуэй, наверное, решил, что способен превзойти маститого писателя – или, по крайней мере, что вправе критиковать его. Во время ответных визитов Андерсон иногда читал свои произведения в присутствии обитателей Домицилия. Хемингуэй вслушивался в каждое слово. При Андерсоне он держался вежливо, но говорили, что за глаза относился к его манере письма «весьма неприязненно»[67].
«Нельзя так строить фразы», – однажды заявил он, когда после сеанса чтения Андерсон покинул квартиру[68].
Вдобавок Хэдли оскорбилась, поскольку Андерсон сравнивал Хемингуэя с империалистом Викторианской эпохи, писателем Редьярдом Киплингом.
«Как глупо! – возмущалась она в письме к мужу. – Да я вообще не желаю сравнивать тебя ни с кем! Ты же Эрнест Хемингуэй»[69].
Андерсон сумел многократно компенсировать эти непреднамеренные оскорбления. Во время своих визитов он если не читал вслух собственные рукописи, то расписывал прелести Парижа – города, который стал магнитом для творческих личностей со всей Америки. Ранее в том же году Андерсон совершил путешествие в Париж через Атлантику и встретился с внушающей ему уважение Гертрудой Стайн, американкой, богатой наследницей и экспериментирующим литератором, которая обосновалась в Париже несколько десятилетий назад. Он познакомился также с ирландским писателем Джеймсом Джойсом, шокировавшим читателей публикацией искрометных отрывков из своего романа «Улисс» в американском литературном журнале «The Little Review». Андерсону хитростью пришлось добиваться знакомства: нельзя же было просто явиться в Монпарнас и получить приглашение в знаменитый салон Стайн или на ужин в семье Джойса.
Пытаясь проникнуть в эти круги, Андерсон направился в новый, но уже известный магазин англоязычной литературы «Шекспир и компания» на Левом берегу. Его основательницей и владелицей являлась американская экспатриантка Сильвия Бич, знакомая со многими влиятельными представителями творческой элиты города. Однажды Бич увидела переминающегося у дверей магазина мужчину приметной внешности. Наконец решившись войти, он выразил восхищение книгой, которую Бич выставила у себя в витрине. Ни одному другому парижскому книготорговцу не хватило ума, чтобы предложить покупателям «Уайнсбург, Огайо», сказал Андерсон и признался, что он автор этой книги.
Бич была сразу же очарована Андерсоном. «Я увидела в нем нечто среднее между поэтом и миссионером (только без проповедей) – возможно, с легкой примесью актера», – позднее вспоминала она[70]. Задержавшись в магазине, Андерсон развлек ее рассказом о том, как он бросил вызов индустрии рассылки красок почтой. Бич впечатлилась достаточно, чтобы познакомить его со своей любовницей Адриенной Монье, которую Андерсон также расположил к себе. Когда же Монье пригласила Андерсона на ужин, он сообразил, что отныне официально допущен в одну из великих цитаделей экспатриантского литературного Парижа. Эта цитадель была неразрывно связана с другой. Вскоре Андерсон уговорил Бич представить его Гертруде Стайн, произведения которой увлекли его и оказали на него значительное влияние. Бич охотно согласилась. Они появились в салоне Стайн, где Андерсон с пафосом поцеловал кольцо на ее руке.
«Почтительность Шервуда и восхищение ее творчеством, которое он выразил, необычайно понравились Гертруде, – вспоминала Бич. – Она явно растрогалась»[71].
Эта встреча положила начало литературной дружбе, которая могла бы продлиться десятилетиями. Вероятно, Андерсон остался бы в Париже и легко вписался в экспатриантскую элиту, тем более теперь, когда он заслужил признание двух из ее наиболее видных властительниц. Однако Андерсон вернулся в Америку, где твердо воздерживался от экспатриации на протяжении всей своей карьеры. Его позиция была на редкость непопулярна, но Андерсон так и не соблазнился прелестями заграничной жизни.
«Видите ли, милый друг, я верю в эту нашу страну, где все так перемешано, – объяснял он Стайн. – Странно, но я в нее влюблен»[72].
Тем не менее Андерсон постоянно предлагал другим творческим людям побывать по ту сторону Атлантического океана. В лице Хемингуэя и Хэдли он нашел восприимчивую аудиторию. Вернувшись в Чикаго, однажды за ужином стал убеждать их немедленно обменять итальянские лиры на французские франки. Париж как нельзя лучше подходил для амбициозных молодых писателей, склонных к экспериментам. Вдобавок жизнь в нем обходилась дешево. Более того, теперь Андерсон уже был знаком со стражей этого мира и мог проложить путь для Хемингуэя.
Его уговоры подействовали: к Дню благодарения Хемингуэи отказались от своих намерений побывать в Неаполе и взяли билеты на пароход, следующий во Францию. Вместо посещения мест былой славы Хемингуэя они избрали иной фон для новой и неизбежно более яркой славы. Ведь в то время Париж считался неофициальной лабораторией новаторской литературы и так называемым творческим центром мира. Несмотря на то, что этот город притягивал бесчисленное множество потенциальных современных писателей, то есть будущих конкурентов Хемингуэя, возможностей в нем тоже имелось немало. Еще никто не успел заявить свои права на тот самый парижский роман или на эпохальное послевоенное экспатриантское произведение, – по крайней мере, которое увлекло бы массового читателя. Фицджеральд уже претендовал на послевоенное недовольство и декадентство в Нью-Йорке. А в Париже наверняка больше свободы и определенно богаче материал.
Вечером накануне отъезда супругов из Чикаго Хемингуэй зашел к Андерсону, чтобы занести символ своей признательности: огромный армейский вещмешок, наполненный консервированными продуктами из его квартиры, общим весом более сотни фунтов. Этот жест тронул Андерсона.
