— Я не понимаю… — пролепетала Ани.

— А я сейчас объясню, — пообещал Кремнер, вставая.

Кажется, упал стул, по крайней мере, что-то грохнуло. Сатор же подняли, а, может, и приподняли над полом. И стулья Анет совершенно перестали интересовать.

Тот первый — и до сих пор единственный — поцелуй, был случившейся неожиданностью, потому послевкусие от него осталось соответствующее, на удивление замешанное. Сейчас для каких-то там чувств, а тем более мыслей места просто не хватило. Ну вот тесно стало — в собственном анином теле, в собственной голове тесно. То ли налетело и подхватило громадное и темное, то ли сверху рухнуло, то ли она в него упала — неважно, результат-то один. Правда, в какой-то момент это темное, оказавшееся вдруг всем миром, отодвинулось или попыталось Ани отодвинуть? В общем, дало свободу, и даже свет появился, слова какие-то послышались.

Но кому эта свобода нужна? Вот Сатор и не отпустила.

Анет проснулась — и ничего не поняла. Лежать было довольно жестко, но в то же время и мягко, а еще один бок замерз, другой почему-то нет, но ноги совсем заледенели. И не понять, светло в комнате или темно. Да и сама комната выглядела как-то странно.

Сатор перевернулась, и мир стал яснее: лежала она на волчьей шкуре перед потушенным камином, поэтом один бок с ногами и замерзли, другому-то тепло было, и мягкость с одновременной твердостью тем же объяснялась. Мебель же выглядела странно, потому что шкура валялась на полу, и Ани, соответственно, тоже, и виделось все снизу вверх, отчего и пропорции и размеры, понятно, искажались. В комнате же было не светло, не темно, а попросту сумрачно — время явно к вечеру шло.

А рядом с ней, опираясь на локоть, лежал мужчина: голый, длинный, все еще болезненно-худой, всклокоченный и в таинственно поблескивающих очках — мечта, а не мужчина.

— Если ты сейчас начнешь извиняться, я тебя тресну, — вдоволь налюбовавшись на мечту, сообщила Анет — голос у нее хрипел преступно и совсем по разбойничьи.

— Не надо извиняться? — уточнил Саши.

— Не надо, — Сатор довольно потянулась всем телом, ничуть этого не стыдясь. Хотя обычно девичья стеснительность ей не чужда была. — Я и так поняла: ты сатрап, деспот, тиран, собственник и насильник. А где твой амулет? У тебя на шее вроде бы что-то такое болталось?

Гоблинолог потянулся, покопался, достав из-под края шкуры что-то, блеснувшее металлом, продемонстрировал Сатор. Ани внимательно изучила разорванную цепочку и амулет с, кажется, откушенным ушком.

— Это кто сделал? — спросила озадаченно.

— Ты, — спокойно пояснил Саши.

— А-а… А зачем?

Кремнер пожал плечами.

— А до спальни мы так и не дотянули, — заявил не без здоровой порции самодовольства.

И сел, странно скрестив ноги, поправил очки — застеснялся.

— Не дотянули, — согласилась Анет, — но старались. А на кухне, кажется, теперь ремонт делать придется.

— Придется, — кивнул Саши.

Гоблинолог сгреб Сатор вместе со шкурой, то ли усадил, то ли уложил на свои странно скрещенные ноги — все-таки коврик был толстым и гнуться не желал.

— Ты чудо. Знаешь?

— Не знаю, — помотала головой Ани.

Сидеть внутри волчьей шкуры оказалось не очень удобно.

— Ты чудо, — заверил Кремнер со смертельной серьезностью.

Окна квартиры выглядели почему-то даже не голыми, а вовсе ободранными, хотя рамы были аккуратно покрашенными, и стекла чистыми. Может, дело в отсутствии штор, которые Кайрен снял? Девчонка повесила, а он снял, будто Нелдеру даже намек на уют претил. Впрочем, тоску и необжитость рождали, наверное, виды из окна: почти черная от старости стена, в трещинах, в дырках выкрошившихся кирпичей и корявой надписью, сообщавшей, что Золотые драконы лучшие. А перед стеной вечная куча мусора, стыдливо припорошенная первым снежком. И тоненькие, торчащие сломанными веточками, но упорные липки.

— Если ты пришла молчать, то извини, — голос у Кайрена недовольный и раздраженный. Да и сам он весь недовольный. Сидит на краю кровати, свесив между колен сцепленные в замок руки, смотрит в пол, а в ее сторону и головы не повернет. Мог бы хоть чаю предложить из вежливости. Но он и вежливость — вещи несовместимые. Впрочем, как и все прочие условности тоже. — Лиса, я устал и больше всего мне сейчас хочется спать.

Лиса — лиса-лиса. Это он же и придумал. Тогда все было хорошо, так хорошо, что… Что на самом деле не бывает. Она все их дни помнит, перебирает, как бусины, на нитку нанизанные. Но та бусина совсем особенная.

Весь месяц, почти каждый день шел дождь. Если же с неба не лило, так все равно сумрачно, промозгло, слякотно — не лето, а настоящая гнилушка. А однажды проснулись — и вдруг солнце. Много, много солнца, и зелени, и золотых клубков света, бессмысленно-радостно плескающихся в лужах. Вот и захотелось чего-то такого же бессмысленно-радостного, как эти солнечные зайчики.

Они пошли в зоопарк, катались на пони, и мужик, который этих пони по кругу водил, кажется решил, что они чокнутые. Ели мороженое — порции были какие-то нереально гигантские — все перемазались и умыться было негде. А носовой платок, один на двоих, моментально стал липким и ничем помочь не мог. Кайрен порывался нырнуть в бассейн к морским львам и едва не довел старушку-смотрительницу до приступа — она даже веником замахнулась, пообещав городового позвать.

А еще там была лисица с лисятами, не маленькими, уже подращенными, смешными, длиннолапыми и голенастыми. Вот тогда Нелдер первый раз и назвал ее Лисой, Лисой-Лисой.

Он смотрел на нее, и видел ее, и пряди волос за ухо заправлял — ей. Вроде бы такой простой жест, всего лишь волосы за ухо заправить! Но от этой простоты внутри все плавилось, аж ноги слабели, хотелось прижаться щекой к его ладони и никогда не отпускать. Она и прижималась, а ему это нравилось.

— Лиса! — напомнил о своем существовании теперешний Кайрен.

Почему все кончилось? Ну почему? Куда подевалось именно то лето, и голенастые лисята, и его глаза, которыми он видел ее?

— У моего брата проблемы, — ответила, глядя на черные тоненькие липки.

— У твоего брата вечно проблемы, — ответил Нелдер по стариковски ворчливо.

— То есть помогать ты не собираешься?

— Нет, не собираюсь. Тебе — с дорогой душой, чем смогу. Ему нет.

О да, что такое помощь Нелдера, ей известно! «Ты не беременна, случаем?» — вопрос, заданный эдаким игривым, даже шутливым тоном. Таким тоном, что она на следующий же день пошла и сделала аборт. А потом выла, засунув в рот угол подушки, чтобы не разбудить мать.

Что же не помог, Кайрен? Где было твое хваленое рыцарство? Ты ведь знал, хоть и весьма успешно претворялся обыкновенным тупым мужиком.

А, может, не стоило быть сильной, самостоятельной и независимой женщиной? Может, нужно было прицепиться безвольной пиявкой, как эта Бараш, замотать в кокон соплей, слюней и собственной беспомощности? Ведь у девчонки только молодость и все! Ни красоты, ни ума, ни опыта. Всего лишь молодость.

— Ты только за этим пришла, за брата просить? Так тут я не помощник. Даже если б и хотел, не знаю, чем.

Это хорошо, очень хорошо. Значит, в то дело лезть не будет, не узнает, как она… Хотя так даже думать нельзя! Она невиновата, она-то объяснила этим придуркам, что и как надо делать. Четко и ясно сказала: Нелдера пальцем не трогать, только девицу! Брат и вправду вечно связывается ни пойми с кем.

— Да нет.

Лиса отвернулась от окна, присела рядом с Кайреном на кровать, провела ногтями по его виску, над ухом, как он любил. Нелдер поморщился, встал, пересел на стул, развернув спинкой к ней — словно щитом загородился.

Надо сделать вид, что ничего не заметила. Она это умела — не замечать. Научил.

— Говорят, твоя Бараш увольняться собирается, — забросила удочку, закуривая.

Когда-то Кайрен говорил, что она шикарно курит, сексуально очень.

— Добилась своего? — криво усмехнулся Нелдер.