Ани, выволакивающая из кареты чемодан, не выдержала и все-таки фыркнула презрительно: этот мистичный страх мужчин перед детьми на самом деле выглядел просто смешным. Хотя, помнится, бабушка говорила рассказывала: папа Сатор неделю храбрости набирался, чтобы собственную дочь на руки взять. А ведь, как ни крути, тоже медик, хоть и академик.

— Так что у вас случилось? — брюзгливо спросил Кайрен, недовольно покосившись на Анет.

Да и отобрал у ничего не подозревающей Сатор укладку — девушка от неожиданности даже покачнулась, завалившись боком на карету. Привыкла уже, что чемодан камнем ее в сторону тянет, а тут вдруг раз — и нету ничего.

— Так слушайте! — городовой, видимо от переизбытка чувств, хлопнул несчастной фуражкой себе по бедру. — Сижу я, значит, в будке.

— Какой будке? — бухнула Ани, от удивления даже позабыв, что язык за зубами держать следует.

— Ну девушка, — снисходительно протянул постовой, — не видели что ли будки? Да они на каждом перекрестке понатыканы, а мы в них сидим.

— Простите, я думала они пустые, окошки закрыты всегда…

— Так потому и закрыты, чтоб не лез никто, — охотно пояснил городовой, — а то ведь замучают! Тому скажи, этому подмогни — дергают, сил никаких нет.

— Мы поняли. — Нелдер зачем-то закинул укладку за плечо, держа неудобную ручку на двух пальцах, и пошагал к участку, нисколько не интересуясь, следует за ним кто-нибудь или нет. Сатор с постовым, понятное дело, следовали. Городовой даже пробежался, чтобы врача нагнать. — Вы сидели в будке. Дальше что?

— Так вот сижу и слышу, будто пищит кто, — зачастил служака. — Дверь открываю, а там… мать честная! Я как его разглядел, так чуть с копыт не откинулся! Вот ей-ей, док, не вру. Перепугался аж до мокрых… — городовой быстро глянул через плечо на Ани и тут же отвернулся. — В общем, я его в китель — сменщик мой китель-то оставил, вот в него, значит, пихул — и сюда. А тут уж дежурный вас вызвал.

— Понятно, — кивнул Кайрен, плечом толкая дверь участка.

А вот Ани ничего понятно не было, но спрашивать она не стала, протиснулась следом за Нелдером в темное, словно склеп, пахнущее сыростью и еще чем-то неопределимым, но жутко неприятным нутро здания.

— Слава Лорду! — выдохнул, судя по всему, полицейский, больше смахивающий на мальчишку, ради шутки форму нацепившего. Да и отпрыгнул он от колченого стола, одиноко торчащего посередь пустого холла, слишком резво, не по чину. — Благослови Леди! — почти простонал парень, по-простецки, рукавом, утирая мокрое лицо. — Все разбежались, никого нет, а я тут обделался почти!

— Разберемся, — грозно пообещал «корсар» и, чеканя шаг, направился к столу, согнулся над свертком, на нем лежавшим, да и замер, сильно колодезный журавль напоминая. — Эт’та что? — выдал врач после немалой паузы.

Осуждать за такую неуверенность Ани Нелдера даже и не собиралась. Она сама рот ладонью зажала, чтоб не завизжать. Правда быстро руку опустила, но ведь было же! Впрочем, вряд ли бы нашелся человек, у которого хватило выдержки спокойно смотреть на такое: на столе, поверх смятого кителя и не слишком чистой пеленки лежал… Ну, младенец, наверное. Только странно длинный, будто нарошно вытянутый, с черепом, заметно сходящим к затылку на конус и ушами, которым любая летучая мышь позавидует. А еще это было синюшное, но заляпанное чем-то белым, вроде свернувшегося молока, с опухшей подушкой лицом, глазками-щелочками и морщинистой, как у глубокого старца кожей. Существо по-паучьи, но вяло двигало конечностями.

— Что это? — вслед за Нелдером повторила Анет, зачем-то к городовому повернувшись — тот лишь руками развел и плечами пожал.

— Ну, скорее, кто, — хмыкнул отмерший Кайрен, выпрямляясь. — Если не ошибаюсь, это эльфенок. Или эльфеныш? Хотя, скорее, все-таки метис. Когда служил, у нас… М-да! Давай, Бараш, действуй, — кивнул «корсар» значительно, отходя от стола и руки за спиной складывая.

— Как? — только и сумела выдавить Ани.

— Так обмыть надо, — выдал рацпредложение мальчишка-полицейский, — чего он весь… грязный?

— Я те обмою! — прикрикнул Нелдер. — Это не какая-нибудь грязь, а смазка. Первородная, прошу заметить, детенышу и двух суток не стукнуло, а, может, и того меньше. Не тормози, Бараш! Пуповину бинтиком замотай, растворчиком обработай — и погнали.

— Почему я? — пискнула Сатор.

— А кто еще? — искренне удивился «корсар», на шаг отходя, видимо, очищая поле для деятельности.

Анет, сухо сглотнув, подошла к столу, неуверенно на Кайрена оглянулась — тот кивнул подбадривающе. Падагрично трясущимися руками открыла любезно пододвинутую укладку, выудила упаковку бинта, склянку с дезенфицирующим раствором.

Младенец, будто что-то почувствовав, поджал сморщенные ручки к груди, наморщил над пуговицей носа складку, лишенную бровей, сложил неожиданно яркие губы бантиком, но кричать не стал — он вообще до сих пор ни звука не издал, — а только посмотрел из-под припухших век сосредоточенно.

Ани наклонилась, рассматривая эльфеныша. Не таким уж он и страшным оказался, если присмотреться. На самом деле и бровки у него имелись, и реснички, только беленькие, тоненькие, а на пальчиках ноготки. Почему-то они, перламутрово-розовые, как раковинки, особенно Сатор умилили. А глаза у него были голубые — чистые васильки, а не глаза. И пахло от него теплым, мягким.

— Куда его? — спросила Анет, не слишком ловко и очень осторожно — мерещилось, что руки-веточки вот-вот сломаются — пеленая младенца.

Тот, видимо, против неумелого обращения ничего не имел, посапывал тихонько, по-щенячьи.

— В патологию новорожденных, — с чего-то неохотно и хмуро ответил Нелдер.

— Эх, бедолажина, — совершенно по-бабьи вздохнул вдруг городовой. — И не понять, зачем родился-то. Отцу с матерью не нужен и вот как жить, убогому?

Кайрен на это высказывание отреагировал странно: резко развернулся и вышел, шваркнув дверью, оставив Ани наедине с ребенком. Ну еще и с полицейскими, понятно.

Вот кто его поймет, загадочного? С чего взбесился?

______________

[1] Неонатология — раздел медицины, изучающий новорожденных, их рост и развитие, заболевания и патологические состояния.

Бабуля Сатор не без кокетства утверждала, что старческая деменция[1] ее уже не только посетила, но и навещает с завидной регулярностью. Ну что тут поделаешь? Время никого не щадит, а старость неизбежна. Правда, с точки зрения Ани, неизбежность эта вместе со всеми прилагающимися неприятностями и сложностями, у бабушки наступала очень выборочно. Например, когда начальство грозно вопрошало, почему госпожа преподаватель изволила выкинуть зачетные листы студентов в окошко. Тогда и накатывала та самая деменция. Ну бывает, затмение нашло, запамятовала, что на бумажечке надо оценочку прописать и автограф оставить. Примерещилось, будто это и не зачетка никакая, а голубь, из газетки сложенный.

Это уже дома, так сказать, в тесном кругу старушка, попыхивая неизменной папироской вещала, что, мол: «Если топ-анатомии[2] не знает, то кукиш ему с формальдегидом, а не сессия. Плевать на ректора, проректора и весь деканат скопом. Пусть он Регентше любимым сыночком приходится, а раз не знает, что такое лякрималис, то и никакие зачеты ему не пригодятся, в полотеры без них берут!».

Профессор Сатор, вкупе с академиком Сатор, профессором Лангером и младшими дамами Сатор, степеней не имеющими, предпочитали помалкивать, потому как вздорный характер бабули знали не понаслышке, а о том, что такое лякрималис[3] имели весьма смутное представление. Впрочем, начальство грозной преподавательницы тоже лишь вздыхало, увольнять «старушку с маразмом» не спеша. Во-первых, деменция не мешала ей блестяще владеть предметом. А, во-вторых, сынок-академик вряд ли оценил бы непочтительное отношение к матушке.

В общем, госпожа Сатор не стеснялась говорить, что думает, и делать, что считала нужным. Слабоумие же!