Я вышел на платформу, сопровождаемый напутствиями и пожеланиями:

– Так ты иди прямо к Гаспаротто! – кричал мне толстый, давно не бритый крестьянин, дымя своей трубкой. – И скажи, что это я – соломенщик Антонио из Флоренции тебя послал. А когда к нам попадёшь – обязательно приходи!

Я долго ещё раскланивался с ними, благодарил, – и только когда поезд уже скрылся за жёлтыми зданиями, – пошёл в город.

Через полчаса я уже сидел на улице Канционе у любезного трактирщика Гаспаротто, и мы вместе обдумывали, куда бы мне отправиться, чтобы заработать и больше и скорее.

– Хе! Да как же это я сразу не подумал! – воскликнул вдруг маленький вертлявый хозяин с седыми бровями и длинным шрамом через всю правую щёку – печальный след весёлой юности в Калабрии.

– Садись в трамвай и езжай на Прато делле Валле. Там поднимись в овальный садик, – и пой! там всегда, даже утром, бывает народ, а особенно сегодня, когда так много солнца! Иди, иди, брат! А на обратном пути забеги ко мне!

Подсчитав свой вагонный заработок, я с удовольствием отметил, что полчаса мне дали около двух франков.

Это бодряще подействовало на моё настроение и, обменяв у любезного хозяина медь на серебро, я отправился на площадь… Погода была чудесная. Узенькие улочки старинного города уютно разбегались, грея на солнце свои маленькие светлые домики.

Не оглядываясь, не ища публики, я сел в центре прелестного садика, окружённого каналом, – и запел по-французски сначала «Вертера», потом популярные и лёгкие мелодии Массне и Гуно.

Опустив голову, с закрытыми глазами, невольно вслушиваясь в собственный голос, так непривычно звучащий на открытом воздухе, – я чувствовал на руках ласкающее солнце, и мне пелось как-то особенно легко и приятно. Когда я поднял глаза, вокруг меня уже столпились дети и взрослые, бедные и богатые; – тогда, мгновенно просветлев, – я спел им по-французски любимейшую итальянскую песню «О sole mio», – тогда ещё не запетую так, как теперь… Это растрогало их. В чёрную шляпу, скатившуюся на песок к моим ногам, полетели монеты – и не только медь, но и серебро.

Одна дама, проходившая с девочкой через сад, заслушалась, замечталась, и вдруг подойдя ко мне, не бросила, а положила возле меня на скамье – целый франк; это, конечно, не побудило других сделать то же самое, но вызвало и по моему адресу, и по адресу этой дамы возгласы одобрения.

Спев ещё какой-то маленький романс, уже не помню что, я раскланялся, поблагодарил и, положив возле себя шляпу и гитару, – закурил папироску. Окружающие поняли, что сеанс окончен, и стали расходиться.

Через час я уже гулял по городу, осматривая его галереи и церкви… На душе было радостно и светло.

Зайдя к Гаспаротто, я поблагодарил его за удачный совет и, крепко пожав морщинистую руку, – отправился на вокзал.

В час дня я сел в переполненный поезд, но на этот раз не пел. Что-то подсказало мне не то провал, но то просто неудачу, – и я, веря своему предчувствию, – спокойно прислонился к двери и так доехал до Виченцы…

Вот на редкость чудесный городок! Находясь у подножия зелёной горной цепи, омываемая двумя, почти соприкасающимися в центре города реками, – Виченца вся полна какой-то улыбки и весеннего говора!

Приехав в обеденный час, я прошёл по главным улицам мимо ряда красивых палаццо к площади «Синьоров»; здесь почтенный хозяин кафе «Гарибальди», – одинаково любезный и разговорчивый, – дал мне место в центре кафе, обещая уплатить за два часа пять франков, кроме того, конечно, что дадут мне сами гости.

Навсегда я останусь благодарен Виченце за её приём. Милые, изящные итальянцы и итальянки приходили, пили кофе, шоколад, холодные напитки, и, стуча в ритм ложечками, тросточками и ногами, когда я пел знакомые вещи, внимательно слушая новое для них, – они все бросали деньги в мою шляпу, когда во время десятиминутных пауз я проходил между рядами столиков.

Какой-то седой красивый старик, положив мне франк, спросил меня громко, – откуда я родом.

Так же громко, не смущаясь, я ответил, что я русский студент и теперь зарабатываю деньги, чтобы иметь возможность повидать всю Италию. Это признание вызвало общий восторг. Когда я, стоя возле старика, по желанию публики – спел русские песни, – мне ответили аплодисментами и хорошим гонораром, который почему-то решил собрать сам хозяин, – и преподнёс мне в конце моего пения.

Я искренно был растроган, и, не умея сказать этого по-итальянски, – бормотал что-то на смешанном языке; я опомнился только через четверть часа, когда хозяин пригласил меня пообедать с ним.

Мы пили вино, болтали о России и много смеялись над забавными анекдотами, которыми делился с нами один из посетителей… Я не всё понимал, но на душе было радостно; и я весело смеялся, чувствуя, как вино кружит мне голову, как мысли, нестройно разбегаясь, заволакивались в какие-то розовые ткани…

В восемь часов вечера приехав в Верону, я остановился на берегу реки Адиже, в Альберго «С.-Лоренцо», из окна которого я мог любоваться красивым видом на реку и раскинутый за нею город, блистающий вечерними огнями…

Утром по совету хозяина я пошёл распевать по улицам. Сначала мне это показалось странным и неудобным, но так как меня никто не прогонял, а в одном из переулков я увидел кларнетиста, который разделывал со всевозможными руладами арии Вердиевских опер, – то и я уже не смущался…

Я остановился около самой арены древнего цирка, куда шло немало народу, но здесь я «напел» немного; отсюда я двинулся к блестящей мрамором площади Эрбе. Но и здесь работалось скверно. Тогда я рассердился и пошёл к вокзалу.

В час дня я выехал по направлению к Мантуе… Публики в вагоне было немного, но народ всё славный…

Когда я запел по-русски, – все насторожились, потом подсели ближе, – и началась знакомая картина… Песня за песней вызывали всё большие восторги у экспансивных слушателей. Посыпались ко мне и деньги и угощения… Тогда я решил переходить из вагона в вагон, причём часть слушателей, по своему желанию, следовала за мной, таким образом, бескорыстно рекламируя меня.

Шли долгие часы. Уже проехали и Мантую и Гонзаго, а я, наловчившись перелезать на ходу из купе в купе по маленьким наружным ступенькам, перешёл во вторые классы, и здесь распевал французские романсы и шансонетки… Когда мы проехали Модену, я добрался до последнего вагона, и остановился в нём. Три с половиной часа почти беспрерывного пения и выпивки утомили горло. Я чувствовал необыкновенную усталость, – но зато около двадцати франков прибавилось к моему бюджету. А впереди ещё предстоял целый вечер работы для того, чтобы весь следующий день провести в спокойной прогулке по Болонье.

Приехав туда в послеобеденный час, я отправился в излюбленный туземцами и иностранцами «Сад Маргариты». В Chalet играла музыка, я подошёл туда и предложил свои услуги.

Время шло быстро. Сменяя музыкантов, а подчас и вместе с ними, я пел всё, что только знал, и тут же выучил несколько новых пьес.

Передо мной сливались в одно – и небо, и город, и многотысячная толпа – пёстрая и живая, змеившаяся среди зелёного сада…

Блеск электрических люстр, звоны бокалов и посуды на мраморных столиках, светлые костюмы заволакивали розоватым облаком и мысль мою, и мечты мои. Новое поприще, новые впечатления раскрывали передо мной неведомый мир – свободной праздничной жизни…

После полуночи, получив изрядную сумму от гостей и, конечно, главным образом, от хозяина, я простился со всеми ими, и нашёл себе комнату в небольшой гостинице «Фоссати».

Здесь я сытно поужинал в полной тишине и одиночестве.

За окном в саду гостиницы какие-то запоздалые гости звенели стаканами… Не закрывая окна, под говор и шум гостей, я быстро уснул; и помню, что снились мне какие-то гигантские лестницы, освещённые тысячами люстр, и вели они куда-то далеко-далеко в небо, откуда доносился ко мне чей-то властный и ласково-призывный голос…

Тёплый весенний день. Шумная Болонья, утопая в длинных старинных аркадах, словно опоясанная каменными галереями, предавалась отдыху.