Было два часа дня, когда одинаково пустеют магазины, улицы и церкви, когда почти вся Италия прячется за зелёными жалюзями старых и новых домов, отдыхая в прохладе серых комнат с неуютно громоздкой обстановкой и холодными каменными полами.
Выйдя на площадь Галилея, я увидел пред собой две высокие гранёные колонны, на которых друг против друга возвышались благословляющий св. Доминик и Мадонна-дель-Розарио. В углу площади находилась странная церковь, походившая на старое palazzo. Ни куполов, ни башенок. Высокие стены с облезшими замазанными фресками не то светло-оранжевого, не то розового цвета. Над приветливым зеленоватым входом с мраморными колоннами высится широкое огромное окно, отражая прекрасную синеву неба.
Желая скрыться от палящего солнца и отдохнуть от долгого скитания, я отодвинул красный занавес и вошёл в храм. В церкви было темно и пусто. Тихо, неслышно подвигался я от одной капеллы к другой. Останавливался у чудесной гробницы св. Доминика, у «Вознесения Святого» – работы сладчайшего Гвидо Рени, – и так же тихо перешёл на другую сторону. Когда я стоял у портрета мозаиста Джиакомо-да-Ульма, в минуту светлого порыва благочестия умершего здесь, у подножия алтаря, – в соседней капелле послышался не то вздох, не то лёгкое покашливание.
Я скользнул туда; в часовне Розарио, где погребены Гвидо Рени и влюблённая в него Елизавета Сирани, принявшая яд, чтобы соединитъся в смерти со своим учителем, – здесь я увидел высокую женщину в трауре. Она стояла на коленях в тёмном углу, и как будто молилась. Я уже хотел удалиться, чтобы не мешать её экстазу, когда занавеска левой двери поднялась и тяжело опустилась, пропустив маленького юркого, уже не молодого, монаха, который быстрыми шагами направился к часовне.
Едва он показался, как женщина поднялась с колен и быстро пошла к нему навстречу.
– Buon giorno! – тихим, но весёлым голосом воскликнул патер и, поцеловав протянутую руку, задержал её в своей, нежно поглаживая и улыбаясь. Они заговорили быстро и пламенно. Я ничего не мог понять. Он очевидно на чём-то настаивал; она или колебалась или возмущалась. А я любовался ими обоими. Хотя лицо её было скрыто под густой вуалью, но голос, фигура и манеры заставляли предполагать, что молодая женщина прелестна.
Истощив все запасы красноречия, монах нежно обнял её талию и, проходя в двух шагах от меня, отчётливо сказал:
– Я не допущу, чтобы вы покинули Болонью!
Тогда молодая женщина отдёрнула его руку, – и почти громко ответила:
– А я советую вам примириться с этим, и вообще оставить меня в покое!
Час был не молитвенный; кроме меня – случайного прохожего – которого они и не заметили, не было больше никого. А потому они и не стеснялись. Гулко разносясь по храму, их возбуждённые голоса становились всё резче и определённее.
Тогда, желая помочь прелестной итальянке освободиться от назойливого монаха, я громко кашлянул и пошёл в их сторону.
Немедленно произошло нечто вроде примирения; он пожал её руку и быстро скрылся в одной из капелл. А я пошёл вслед за красавицей.
Мы были ещё в темноте храма, но уже около самого выхода, когда я с чисто мальчишеской развязанностью сказал:
– Если бы вы позволили, синьора, побить этого патера, то я сделал бы это с большим удовольствием!
Неправильность моей речи сразу выдала во мне иностранца, и так как мне послышалось, что синьора засмеялась, – я решил набраться смелости и заговорить с ней. Мы вышли на паперть, и я, не надевая на густую шевелюру шляпы, стал почти рядом с незнакомкой и воскликнул:
– Не позволит ли уважаемая синьора проводить её?
Она взглянула на меня сквозь вуаль, сделала испуганное движение рукой, и ответила: – Нет! – но спускалась по ступенькам очень медленно. Тогда я, следуя за ней, прибавил:
– Я русский, здесь впервые. Я побеждён красотой Италии, и хотел бы возможно дольше любоваться красотою Болоньи. Не сердитесь!
Она ещё раз сказала: – Нет! – но уже не так решительно и быстро пошла вперёд, неоднократно оглядываясь – и не боязливо, а с видимым любопытством.
В это время из-за угла вынырнул мальчишка с открытками, альбомами и карандашами. Упрашивая купить у него «Ricordo di Bologna», он неотвязно бежал за мной, и тут мне пришло в голову использовать его ловкость и пронырливость; я пообещал ему франк, если он проследит, где живёт эта красивая дама в чёрном.
– Сейчас! – ответил юркий мальчишка. – Ждите меня в ресторане на углу, сейчас налево.
Но только что я тронулся в путь, как мальчишка вернулся и деловито спросил:
– Если позволите, я куплю хорошие цветы!
Эта любезность и предусмотрительность в нём меня всецело покорили, и я предоставил ему своё будущее.
В маленьком кафе я спросил себе сыру и вина, в то время как прыткий чистильщик сапог в синей куртке – искусно превращал мои грязные дорожные ботинки в приличную для визита обувь.
Прошло не более четверти часа, когда мальчишка вернулся, неся огромный пышный букет, и, запыхавшись, сообщил:
–Улица Орфея, одиннадцать… синьора Анжелика Тассони, вдова секретаря из министерства юстиции… Горничную зовут – Розалия.
Сев на ближайший стул, он снял с головы кепи, и весь отдался отдыху.
Угостив своего юного благодетеля вином, я расплатился с ним, и медленно пошёл по городу.
Было около четырёх часов. Жизнь шумом и гамом наполняла людные улицы; доносились звонки трамваев и щёлканье бичей проезжавших фиакров.
Я быстро доехал до центральной площади Виктора-Эммануила – сердца Болоньи, откуда по широким артериям разливается жизнь по всему старинному, но не стареющему городу.
Здесь я отыскал посыльного, с которым отправил букет по данному мне адресу… Теперь оставалось лишь одно – побриться, привести себя в порядок, пообедать, – и, наконец, решиться посетить синьору.
Я постучался в дверь небольшого особняка с мраморным балконом и высокими тополями, зеленеющими за каменной стеной. Через некоторый промежуток времени я ещё раз постучался привешенным молотом в медную доску, и, наконец, лёгкие, скользящие шаги послышались на лестнице.
Дверь открыла хорошенькая горничная, которую, как мы знаем, звали Розалией. Хитрые, плутовские глаза сейчас же сказали мне, что и она догадывается, кто я… Тем не менее она сообщила, что хозяйка её в трауре, и никого не принимает, хотя тут же спросила, как обо мне доложить…
Я положил ей в руку трёхфранковик, и с полной бессовестностью назвал себя графом De Rostow… Одет я был весьма прилично, по-туристски; был молод и свеж и для недолгого знакомства вполне мог сойти за иностранного графского сынка.
Розалия сделала изящный реверанс, и через несколько минут меня впустили… В большой приёмной и раздевальной – стояли трюмо с мраморными столиками, хрустальные вазы для цветов, – и, перейдя оттуда в гостиную, я сразу увидел свой букет на почётном месте в огромной прелестной вазе возле рояля… Обстановка была изящная. Масса света, картин и статуэток… Розалия вертелась передо мной, смахивая то здесь, то там уже давно счищенную пыль, – и извинялась за хозяйку, которая переодевается и сейчас выйдет.
Прошло несколько минут, – в дверях появилась прелестная фигура синьоры Анжелики; показав, наконец, свои большие чёрные глаза и нежную улыбку, – она любезно протянула мне руку, говоря, что считает для себя особенно приятным долгом оказать гостеприимство иностранцу. Я поцеловал протянутую руку, но не осмелился задержать её так долго, как это делал патер.
Когда горничная вышла (вернее выходила, так как, сгорая любопытством, она поминутно с деловитым видом вбегала за чем-нибудь в залу), – синьора Анжелика стала ещё любезней. Обходя молчаньем такой странный способ знакомства, она повела меня на балкон, выходивший к «Саду Маргариты» с его длинным тонким озером и маленьким Chalet, к тому саду, где ещё вчера я выступал, как певец.
Это дало мне возможность, играя каламбуром, с любезной и нежной улыбкой сказать ей, что если это – Сад Маргариты, – то я – влюблённый Фауст нахожусь в её покоях.
